Тихие улицы путаются с ночными

призраками лишенными всякого лоска,

даже теней, отступающих от огня лучины,

лампочки, превращающей помещение в остров.

Белое солнце выжигает пространство,

дабы напиться чистым временем.

Повсюду неприбранное убранство -

скопление листьев, растущей зелени.

В небе, раскинувшемся, словно купол,

которого слишком много, птицы,

залетая, стремятся найти в нем хотя бы угол,

чтобы присесть на стыке линий, чтобы умыться

чем-то подобным ветру, но тщетно -

в зное нет места отдыху, он само воплощенье

света, которому все запретно,

кроме сияния, помнящего о спасении.

Человек, поглощенный мыслями, скребет подошвы

о камень, погружая в барханы пыли

все, что связано с именами, воскрешая прошлое,

и умерщвляя грядущее, всё, где его любили.

Сверху видны черепицы крыш, строения для пернатых,

звуки из крошечных глоток уносят стенания в дали,

вороны, вперемешку с листьями, выпрашивают заплаты,

чтобы латать прорехи - их убежища обветшали.

Разбросанные камни домам напоминают о детстве.

Застывшие переулки, не сумевшие вырасти до пределов

долин, переполненных нечистью. Колония, нашедшая свое место.

Поблизости лозы грезят о вожделеющих виноделах.

Сумерки презирают тех, кто спешит укрыться

в тех же сумерках, но в сгущенных - мраке,

они служат дню убежищем, точно птицы,

летящие на восток и пребывая в страхе.

От того, что им постоянно снится

то мороз, то жар, никогда – растенья.

От одних невзгод к другим, и лица,

замерев, превращают часы в мгновенья.

Приоткрывши двери, кафе взирают на запад.

Люди утренним светом еще не взгреты,

пёсьи следы и собачьи лапы

без ума повторяют себя - ведь лето

на то и годится, чтобы увидеть дали

того, что скрыто под пологом зимним.

Слова наоборот, которые заколдовали.

Это место не знает счастья, обретаемое под ливнем.

Статуя смотрит вдаль, то - картина веры,

без лихих ночей, в ней не место змею,

и злодей прячет нож в сапог, и щенок без меры

описывает круги, призывая фею.

Здесь таинство убрано с глаз, колдовство - в детали,

широкие спины домов вспоминают эпохи.

Кладбища, которые защищали

века от нашествия толп, теперь обретают крохи

в виде могильных плит, все надписи - на латыни**.

Срываясь с борта, кто-то вплывает в вечность***.

По сути, это и есть святыни,

мерно дрейфующие в бесконечность.

Я оставляю прямую, чтобы свернуть за угол,

воздух чутко угадывает траекторию тела.

Осуществление человека - пародия на существование кукол.

Клокочущие горлицы, тоскующие без дела.

Скоро осень. Пора скуднейшего листопада,

вдоль рельс высаженные розмарины.

Для глаза прищуренного услада -

долгие времена, возлюбленная Долина

Сердце бьется, как будто жаждет уйти

от насиженных мест, проговаривая: "В путь, дорогу".

Человек, окосевши от жизни, спеша спасти

от распада прошлое, кличет Бога.

Не до кличет, нет, только гулкое эхо живет в пустыни.

В горсть собирая ключи ото всех дверей,

Некто смотрит в небо, чернеющее синим,

когда солнце заходит в глазах зверей.

Мысли о будущем скачут, подобно слепым кобылам,

деревянные перекрытия держат натужно кровлю,

В сумерках кажется, что хромым перилам

руки проклятьем грозят и кровью.

Город устал. Армии спят. Пилигримы – рыщут.

Для них бесконечное, себя находит в картах,

и сокровенное нечто хоронит в нищих,

скрывая тайну свою в ларец и бархат.

* German colony – Немецкая колония, район Иерусалима.

** Кладбище Темплеров, расположенное на главной улице района.

*** Похороненный на этом кладбище Слава Курилов, советский, канадский и израильский океанограф, писатель, известный своим побегом вплавь с борта советского туристического лайнера в 1974 году.

**** Улица Эмек Рефаим, переводится с иврита, как долина великанов, или привидений.