Прошёл дождь. Над землёй, украдкой поднимаясь, подрагивал пар, а в изумрудных зарослях, приютивших листья и дикий сор, казалось, прячется кто-то невидимый — лёгкое волнение заострённых кончиков травы выдавало его.

С одной стороны улица моя была входом в рай, с другой — пристанищем для утомлённого путника. Дача стояла на ней, раскинувшись треуголкой крыши и теремом многоокой смеющейся веранды; умывшись прошедшим дождем, она светилась теперь в лучах солнца, играющего на ней разбросанными щедрой рукой крупицами счастья.

Оставив за собой деревянную калитку, я побежал по лужам, нарочно разбивая сандалиями их гладь, пока, разогнавшись и задержав дыхание, с восхитительным звуком не врезался в одну из них, самую большую!

Необыкновенно пахло зеленью; пьянящий до головокружения воздух, чистый и наполняющий ароматом листвы, поил меня, и я никак не мог им напиться. Тело моё неслось вперёд, и душа летела, птицей врываясь в замершее пространство, которое, я знал, ждало меня там с раннего утра.

Устав и остановившись, я ощутил под ногами мокрую траву. На ней царили покрытый драгоценными слезами и демонстрирующий всем нити тощих прожилок подорожник, не менее заплаканная крапива, несколько хмельных улиток, и даже один бурый дождевой червь. Я подумал и сказал им, нагнувшись: «Будет вам печалиться, жизнь — это лучшее, что выдумала природа».

Вступив ногой в грязь, я чертыхнулся, но, почистившись, направился дальше, продолжая с восторгом разглядывать алмазный бисер на свежеумытых листьях. Я прислушался и услышал, как они, волнуясь на ветру, тихонько перешёптывались, разговаривая каждый о своём. Ах, как много чудного таила в себе дорога, извилисто убегая от меня, маня вдаль!

Ещё немного путешествия в заросли, скрывающие от любопытного взгляда, но не от меня, изобилие светящейся янтарём алычи. Наевшийся ею, я не заметил, как рубаха, нашедшая кусты, уже намокла, облепив разгорячённое тело подобно гигантскому листу капусты.

Я держу путь назад.

Там, где притаившаяся под самым небом веранда, живёт моя подружка. Часто, собирая вместе разные разности, мы кладём их, утрамбовывая, в большую пузатую банку, так мы готовим маринад. Это наш секрет. У нас их много.

Разомлевшие от солнца и приключений, не зная, что ещё вообразить, мы смотрим вниз, свешиваясь головой с деревянных перил, и ощущаем волны страха. Там — собака. Одичавшая от тоски и запертая в клетку на замок, она обезумела от собственного лая. Из пасти её вместе с белой пеной выступает отчаяние.

Дальше — качели. Порыжевшие от непогоды и закалённые ветрами, они ждут меня, приглашая, и я, не в силах отказать им, взлетаю и взлетаю над землёй, чувствуя щемящую сладость в животе.

Напротив стоит, кажущаяся вросшей в землю, исполненная важности от осознания переполняющих её тайн телефонная будка. Оберегаясь от недружелюбной действительности в защитный цвет, гордячка с неохотой впускает в себя очередного страждущего, и тугая дверь её, сопротивляясь, тоскливо голосит на всю улицу, заявляя, как мучительно расставаться ей со своим блаженным одиночеством.

Вот вдали показался мой сказочный дом. Там, в кухонной избушке, благоухая, терпеливо ждёт меня вкуснейший обед: холодный суп, второе, черничный кисель. Сердце сладко ноет от предвкушения трапезы и передаёт ногам импульс — беги!

Но сегодня я медлю, не в силах отказаться от воли. Восток, запад, юг, север и, я верю, ещё одна сторона света, пока ещё не открытая, зовут меня. Я должен, просто обязан поспешить к ним навстречу.

Это мой мир. Лето на то и дано, чтобы длиться вечно. А когда приходит его конец, я знаю об этом точно, то наступает смерть. Холодная, шумя дождями, она заставляет падать обречённые листья вниз, под ноги приютивших их деревьев. Затем, притоптав и погубив всё живое, она, довольная, взмахивает плащом и укрывает белым. За это я её не люблю.

Но пока жизнь живётся. И я ловлю её в кулак. Я подпрыгиваю на ней. Жонглируя, я бросаю её с ладони на ладонь и с неутомимым любопытством рассматриваю.

Усталый, я возвращаюсь под родной кров, постепенно млея от ощущения приближающегося уюта. От кормящих меня заботливых рук, а затем укладывающих на старый топчан. Полуденный сон смежает веки. Увиденный день вновь сладко пробегает передо мной. Я пытаюсь ловить его непослушными руками. Он ныряет в меня глубже, глубже. Я сплю.