- Что ж вы хотите, инфляция.

Банковский служащий пожал плечами, щелкнул по клавиатуре, расслабил лицо, будто распустил узел галстука.

Рабочий день подходил к концу, в окнах отражалось падающее солнце.

Стив повернулся, похлопал меня по руке.

- Ничего, - сказал он, - Мы справимся. Пошли домой. Надо Рози кормить. Да и тебе пора собираться. Во сколько ты улетаешь?

И мы пошли домой, накормили Рози, а потом я поехала к себе, собираться.

Но сначала позвонила в пансионат ,,Серебряные Ивы,, и еще раз удостоверилась, что комната для двоих готова, да, с видом на реку, нет, заранее приезжать не надо, да, вещи помогут разложить и развесить, нет, влажная уборка один раз в неделю.

Если бы не дурацкая инфляция, денег Стива и Рози хватило бы на приличный частный дом престарелых.

Что касается Серебряных Ив, то мне там не очень-то понравилось, но Стив сказал:

- Хватит искать. Если дадут одну комнату на двоих, согласимся. Какая, собственно, разница. К тому же – река. А река - это почти море.

Стив бывший моряк, ему виднее.

Рано утром я улетела по заданию редакции, и всю дорогу корила себя, что не проводила ,,сладкую парочку,, в их последний дом, но работа есть работа, а Стив привык все брать на себя, и я не привыкла в нем сомневаться.

Мы не родственники, но очень близки, однажды, много лет назад, я готовила статью про монреальцев – участников войны, познакомилась со Стивом, а где Стив, там и Рози, мы крепко подружились.

Детей у них не было, Рози называла меня дочкой.

Рано утром я улетела в Европу, там началась новая война, командировка была на две недели, но вернулась я только через два месяца, первое, что нашла дома – аккуратная посылка, а в ней толстая тетрадь в клетку, исписанная старческим почерком.

Многое из того, что написано ниже, взято из этой тетради, что-то придумано мной.

Что касается размышлений автора, откуда они приходят - неизвестно, но это и к лучшему.

***

Я помню своего командира так хорошо, будто видел его вчера. Жесткие рыжие усы, загорелое лицо, белые морщины у глаз. Он все время щурился, солнце не попадало в морщины.

Командир был боевой, в бою ему оторвало руку, и теперь он учил нас, молодых новобранцев, потому что на большее не был годен, так он говорил.

Война шла к концу, некоторые из нас в тайне надеялись, что не успеют на нее попасть. А может, так думал только я.

Я боялся не умереть, я боялся другого.

Когда тебе восемнадцать, ты не примеряешь смерть на себя, слишком рано.

Но командир этого не понимал, он ходил перед строем и громко выкрикивал, будто забивал в нас не слова, а гвозди:

- Не бойтесь. Никогда ничего не бойтесь. На том свете света нет. Там вам не будет ни больно, ни жарко. Живите здесь. А если вас хотят убить, лучше убейте сами.

Но я именно этого и боялся. Не знаю, откуда пришел этот страх. В детстве я видел, как подыхала кобыла. Это было трудные роды, отец взял меня с собой. Он хотел, чтоб я тоже стал ветеринаром. Но мне было двенадцать, и я мечтал стать моряком, потому что вырос на берегу океана.

Живот у кобылы ходил ходуном, казалось, вот сейчас лопнут ребра.

Но лопнуло что-то внутри, а не снаружи, полилась кровь, ее было много, она была темная и горячая, от нее шел пар.

Было видно, что кобыле больно, сначала она плакала, совсем как человек, а потом слезы кончились, и глаза помутнели.

Когда я понял, что кобыла умерла ,,насовсем,, меня вырвало.

Позже, ночью, мне приснился сон. Я видел кобылу, она шла по полю, низко опустив голову. На нее из неба опустился столб света, она в нем пропала. А потом пропал свет, в небе после него осталась черная дыра.

Я проснулся в холодном поту и понял, что любая смерть пробивает в небе дыру, с тех пор я стал бояться, что однажды смертей станет так много, что не останется неба.

А потом я вырос, стал моряком, но тут пришла война, и теперь с утра до вечера я слышу только одно:

- На том свете света нет.

И вспоминаю ту самую кобылу.

***

Нам с Рози нравится здесь.

,,Плакучие Ивы,, - подходящее название.

Хорошо, что Рози не плачет, за нее мог бы плакать я, если бы не разучился.

У стариков слез нет, вернее, мы их бережем, к старости становишься скупердяем.

Но мне не жалко, я правда разучился.

Недавно доктор сказал, что у меня рак, и что жить мне осталось шесть месяцев.

Я не заплакал, человек не может жить вечно, а мне уже девяносто шесть, от чего-то умереть надо, пусть будет рак, я не против.

Но меня есть богатство - это моя Рози, и теперь не совсем понятно, что с ней будет после того, как на меня опустится столб света и заберет с собой.

Рози. Я очень люблю это имя. Я люблю ее всю, уже давно.

Не знаю, за что мне такое счастье, может быть за то, что я тогда, на войне, так никого и не убил?

***

Мы познакомились на Благотворительном базаре.

После войны я уехал в Монреаль, сказал отцу, что буду поступать в университет, учиться на ветеринара.

Не хотел его расстраивать и признаваться, что и сам не знаю, чего хочу, что чувствую себя стариком, что война - это плохо, но кроме войны я ничего не умею.

Я устроился в типографию, работал в цеху, в ночную смену.

Днем отсыпался, а вечером ходил по улицам, разглядывал людей.

Это было пустое и горькое время, но, благодаря Рози, оно быстро кончилось.

Мы встретились на Благотворительном Базаре, я увидел афишу на круглой тумбе, ее поливал дождь, я нашел адрес и пошел туда, еще не зная, зачем.

Рози стояла у входа, раздавала программки.

На ней был серый плащ, на светлых кудряшках – лихо заломленный алый берет.

Это алое пятно притягивало мой взгляд и потом, когда начался концерт, хотя Рози утверждала, что никакого берета в тот день на ней не было.

Может и не было, но я вдруг понял, зачем живу, а ведь есть на свете люди, которые не понимают это до самой смерти.

Про смерть тогда никто не думал и не говорил, несмотря на недавнюю войну, смерть казалась картонным человеком, позабытым в поле, полным пшеницы.

Рози работала медсестрой, мечтала выучиться на доктора, но на учебу денег не было, а мои мы быстро потратили. Сняли квартиру в центре, не квартиру, конечно, а комнату под крышей, но славную.

Почему мы сразу решили жить вместе – трудно сказать. Да и не принято это было в наше время. Не было долгих прогулок, знакомства с родителями, подвенечного платья и клятв под луной. Мы вдруг совершенно точно и одновременно поняли, что не можем друг без друга.

Конечно, Рози была красивой. Она и сейчас красива. А еще - она была сущий огонь.

Она хотела все и сразу, знала много интересных историй и умела их рассказывать, у нее было столько идей, что хватило бы на несколько жизней.

Это Рози заставила меня идти учиться на журналиста, я ей показал пару моих заметок, так, баловство, но она сказала, что у меня талант, и что слова меня любят.

***

Мария приходит каждое утро, поднимает жалюзи, протирает влажной тряпкой подоконник и прикроватные тумбочки, ставит наши с Рози тапочки ровно, одна к одной.

Я вижу Марию, не открывая глаз. У нее черное лоснящееся лицо и толстые пятки в трещинах. На необъятной груди дешевая цепочка с серебряным крестиком.

Давным-давно Мария убежала из Гаити, потому что их дом сожгли, и вся семья погибла. Это была не война, как мы привыкли, но похоже.

Мария идет в ванную, набирает в пластмассовый тазик воду, возвращается, раскладывает на передвижном столике салфетки - влажные и сухие, получаются две белые горки.

- Водные процедуры, - провозглашает Мария, - и мы с Рози открываем глаза.

Больше всего на свете я хочу каждое утро открывать глаза, зная, что вот сейчас увижу Рози, увижу, как она садится в кровати, спускает худенькие ноги, нащупывает тапки, как она улыбается и подслеповато моргает.

Я спешу предупредить ее недоумение и говорю:

- Доброе утро, Рози, это я Стив, мы с тобой проснулись, сейчас умоемся и пойдем на завтрак.

Рози делает вид, что не удивилась, что узнала меня, она искусная притворщица.

Десять лет назад наш семейный доктор предупредил, что у Рози крепкий организм, и что проживет она долго.

Я обрадовался и поблагодарил его за хорошие новости.

- У Рози отличные гены, - сказал я тогда, - все в ее семье жили бы долго, если не война.

Знаете, моя Рози еврейка, все ее родные погибли в немецких лагерях, я до сих пор не понимаю, как Бог допускает подобные вещи.

- Вам придется кого-то нанять, чтобы за ней ухаживал, - сказал доктор, сдвинув очки на лоб и посмотрев на меня внимательней, чем обычно, - Альцгеймер - это не шутка.

- Помогать, - уточнил я, - Ухаживаю за Рози я. А помощь нужна конечно – в доме, в саду, это пожалуйста.

Спустя десять лет дом пришлось продать, так появились деньги на Плакучие Ивы.

***

Мария верит в Бога, это большое счастье.

Она говорит про своего Бога постоянно, даже когда ничего не говорит.

Еще Мария любит слушать новости, у нее есть маленькое переносное радио, она его включает, спросив у нас разрешения.

Новости всегда про плохое, Мария слушает и качает головой.

- Зачем вы слушаете эту ерунду? - не выдерживаю я, - От нынешних новостей одни расстройства.

Рози поднимает голову от вышивки ( в последнее время она занялась вышивкой) , на лице ее тревога.

- Нет, дорогая, - машу я рукой, - Все хорошо. Это я про погоду.

Моя жена кивает. Про погоду - не про людей. Не страшно.

- Надо знать, что происходит в мире, - назидательно отвечает Мария.

- Зачем? - усмехаюсь я.

- Чтобы быть готовой, - Мария неловко разводит руками, она не привыкла спорить.

- Готовой к чему?

- К его концу.

Она пожимает плечами, удивляясь моей неосведомленности.

- И что потом? - поддразниваю я Марию.

Она смотрит внимательно, будто хочет понять, что у меня там, за глазами.

- Конец света - это конец зла, - объясняет терпеливо.

А я вспоминаю своего командира и его ,,На том свете света нет,, и спрашиваю:

- Выходит, есть надежда?

- Конечно, - Мария кивает, - Как же без надежды?

Рози снова поднимает голову, ласково смотрит на меня, будто гладит.

Она мало что помнит из нашей прошлой жизни, но помнит, что вместе нам было хорошо, это главное.

Примерно так верит в Бога Мария.

Она никогда его не видела, но вместе им хорошо.

К тому же, у нее есть надежда.

А моей надежды осталось ровно на шесть месяцев.

***

Врач сказал:

- Опухоль неоперабельна.

Мы сидели на приеме вместе с Рози, она не поняла, о чем речь, но после этих слов беспокойно задвигалась на стуле.

Я положил свою руку на ее, Рози улыбнулась и затихла.

Рози младше меня на десять лет, в тот день, когда я увидел ее в первый раз, ей было восемнадцать.

Я поглядел на нее и полюбил сразу, и всю, и на всю жизнь.

И дело не в алом берете, которого, к тому же не было.

Я поглядел на нее и полюбил, я тогда не думал, что могу умереть раньше ее.

Даже война не научила меня примерять смерть, прикладывать ее к себе, как Рози прикладывала выкройки.

- Я сошью тебе брюки, - сказала она через пару дней после того, как мы переехали в комнату под крышей, - а то вдруг мы решим пожениться, а у тебя даже брюк приличных нет.

И она посмотрела на меня, а я посмотрел в окно, в глазах защипало от счастья.

По подоконнику разгуливал голубь, он был толстый и серый, как дождевая туча.

В Монреале была осень, время тоски.

Но нам с Рози и с голубем было куда как весело.

Она решила сшить мне брюки, и мы пошли покупать ткань.

На первом этаже нашего дома располагался магазин тканей, хозяином там был старый Джузеппе.

- Ага, вот и пришли, голубчики, - воскликнул он, увидев нас в дверях, и потер руки.

Мы закивали и прошли в торговый зал и стали выбирать и щупать ткани, как будто делали это часто, как будто у нас были деньги не только на брюки, но и на ужин в ресторане через улицу напротив.

Там горели огни, размытые дождем, мы были сыты этими огнями.

Мы были худые, дерзкие, по вечерам мы лежали в узкой кровати, прижавшись друг к другу голыми телами, а днем ходили по улицам, держась за руки - от любви, а еще - чтобы устоять перед злым осенним ветром. По ночам мы работали - я в своей типографии, а Рози - в госпитале под названием Отель Дье, что значит - Божья Гостиница, вот такое доброе название.

Много-много лет спустя я пришел в другую больницу, не менее добрую, и доктор сказал:

- Опухоль неоперабельна.

Взамен операции он предложил шесть месяцев жизни и химиотерапию, которая могла прибавить к шести месяцам еще пару недель.

Я сказал:

- Нет, - и мы с Рози вышли на улицу, держась за руки, как это бывало раньше.

- Пойдем в ресторан? - предложил я.

Но Рози хотела домой, ей уже за восемьдесят, и ноги плохо слушаются.

Про свой возраст я стараюсь не вспоминать. Достаточно, что я помню про шесть месяцев.

***

Весна похожа на осень примерно так, как доктор - на социального работника.

Мой доктор румян, у него бодрый голос, сегодня вечером его ждет тушеная баранина и сдобная жена.

Мой социальный работник бледен, это человек с грустным лицом, по фамилии Смит, он стоит на пыльной обочине жизни, держит в руках указатель с надписью ,,Забвение,,

Иногда я жалею, что Бог не дал нам с Рози детей.

Но когда вспоминаю, что у каждого поколения есть своя война, то перестаю жалеть.

Рози хорошо, она потеряла память и живет в выдуманном мире, но это не избавит ее от грусти, когда я умру. От грусти душевной, которая подобна осеннему дождю, и может быть затяжной. Что касается грусти телесной, то никто не будет ухаживать за Рози так хорошо, как я, даже Мария, которая к тому же работает не каждое утро, а ведь кроме утра есть еще вечер и ночь.

Никто не будет держать мою Рози за руку, когда она засыпает, а уж про все остальное и говорить нечего.

Ирма – девушка, которая приходит после обеда – смешлива, но ленива, она никогда не является по первому звонку, а если нужно вытереть пыль, смахивает ее подолом, я сам видел.

Джон – парень, приходящий на ночь, на первый взгляд расторопен и услужлив, но у него холодные глаза, я ему не доверяю.

Есть остальные, их немало, они хорошие люди, я честно стараюсь полюбить всех, но слишком мало времени отпущено, поэтому за оставшиеся месяцы мне надо найти выход из этой ловушки.

Мистер Смит усаживается напротив, достает из плоского портфеля бумаги, украдкой зевает, совсем незаметно, скривив челюсть.

- Итак, - голос его тускл и торжественен одновременно, не знаю, как ему это удается.

- Итак, вы просили о встрече, мистер… Э…

Он заглядывает в бумаги, перебирает их, шуршит.

Я просил о встрече, потому что у меня появилась одна идея.

Раньше по идеям была главная Рози.

Ах, как бывало, мы хохотали, когда она начинала что-то придумывать, а я подхватывал, и тогда казалось, что мы умеем проживать несколько жизней одновременно.

Сейчас мозг Рози не тот, что раньше, и все идеи – на мне.

- Да. Я просил о встрече, потому что у меня возникла одна идея, и я бы хотел обсудить ее с вами. Речь пойдет об эвтаназии.

*** 

- Речь пойдет об эвтаназии, - сказал я, и брови социального работника поползли вверх.

Он помолчал, постучал карандашом по зубам, потом сказал:

- Эвтаназия – непростая тема. Тут нужен адвокат.

- Я бы хотел для начала обсудить… в общих, так сказать, чертах. Адвокат пусть будет потом.

- Хорошо. Только боюсь, что не в моей компетенции…

- Так ведь и я не собираюсь принимать мгновенное решение.

Мистер Смит кивнул.

Он больше не зевал и даже вспомнил мое имя.

Ему стало интересно, потому что мы заговорили о смерти.

- Я слушаю вас, мистер Бланшет.

- Не так давно я узнал, что мне осталось примерно шесть месяцев жизни.

Мистер Смит поглядел на меня так, будто удивился, что я вообще еще жив.

- Я понимаю, кхм, - произнес он, - Ваш возраст и так далее.

- Так далее не будет. У меня рак легких. Доктора могут ошибаться. Но не в моем случае. В связи с этим…

Я замолчал.

Мне стало досадно, что из-за социального работника, я заговорил скучным, деревянным языком.

- Мне нельзя умирать, - заявил я.

Мистер Смит, ранее сидевший чуть расслабленно, после этих слов выпрямился в кресле, и посмотрел на меня с осуждением, как будто я требовал у него вечной жизни.

- Моя жена, - пояснил я поспешней, чем хотел, - Она не может остаться одна. У Рози болезнь Альцгеймера. Она абсолютно беспомощна. И никакой уход не сможет сравниться с тем, как о ней забочусь все эти годы я.

Я боялся, что начну мямлить.

Случилось то, чего я боялся.

- Я… Мы… Я буду настаивать на эвтаназии. Для себя и для нее. Мне нужен тот, кто заведует этим … делом.

Мистер Смит наверняка подумал, что ,,этим делом,, заведует Господь Бог.

- В таких случаях, как ваш, насколько я знаю, э-э-э…собирают комиссию. Я могу связаться с вашим адвокатом, и мы все обсудим. Единственно, в чем будет … э-э-э загвоздка. Решение об эвтаназии невозможно принять за другого человека. Только самостоятельно, и только после консультации с психиатром, который удостоверит, что вы находитесь в адекватном психическом состоянии, то есть способны реально оценивать ситуацию и так далее. Не думаю, что в вашем случае будет с этим проблема. Что же касается вашей жены… Боюсь, это невозможно.

Мистер Смит развел руками и принялся собирать свой портфель, одновременно покачивая головой из стороны в сторону и изображая сочувствие.

- Для выяснения деталей, я свяжусь с вашим адвокатом, - пробормотал он, направляясь к двери.

Я отвернулся к окну.

Там ивы свесили зеленые ветви к самой реке, некоторые из них, те, что помоложе, распустили косы и теперь полоскали их в темной воде, будто деревенские девушки с крепкими круглыми коленями.

Как глупо умирать в мае. Как глупо умирать в одиночку.

***

Самая первая смерть, которую я увидел на войне, вернее, еще до того, как война началась лично для меня, оказалась глупой.

Потом было много других - бессмысленных, жестоких, грязных.

Но запомнилась первая и очень долго снилась потом.

Мы вышли в океан, и это была не прогулка.

Саймона Липкиса смыло волной с палубы на четвертый день плавания.

Мы не то что бы дружили, скорее были приятелями. Сначала учились на одном курсе, потом попали на однин корабль, его койка оказалась над моей.

Саймон был шутник, и мы с ребятами охотно слушали его байки по вечерам, если не надо было идти на вахту.

В тот день море было неспокойно, к вечеру и вовсе начало штормить, хлынул дождь, а волны, казалось, трогали небо.

Саймон остановил очередную байку на самом интересном месте, натянул куртку и поднялся наверх, чтобы сменить вахтенного.

Больше мы его не видели, через несколько минут к нам ввалился вахтенный – весь мокрый и синий, на лице ужас.

- Саймона смыло, - сказал он, и мы побежали смотреть.

Но смотреть было нечего, потому что дождь изрезал всю картину, а море проглотило Саймона даже не поперхнувшись, как будто глотать молодых парней было для него обычным делом.

Когда-то Саймон рассказывал, что оставил дома мать, отца и пять сестер, он был младшим в бедной еврейской семье, много лет назад убежавшей из России в Канаду в поисках лучшей доли.

Не знаю, в чем был смысл смерти Саймона.

Может быть в том, чтобы много лет спустя мне было легче встретить свою?

Мы стояли на палубе, крепко вцепившись в поручни, глядели в серую пропасть, туда, где острые топорики дождя разрубали белые гребешки - швах, швах, швах.

Сбросили шлюпку, пытались искать, но куда там.

Помню дикий страх перед новым, непривычным морем, а потом меня вырвало, совсем как в детстве.

***

Мария раздвинула занавески, пошла в ванну, открыла воду.

Обычное утро, за окном рассвело, день обещает быть сине-желто-зеленым, это хорошо, никакой серости, никакой мути.

У меня в голове тоже ясно, в последнее время я соображаю даже лучше, чем раньше.

И память возвращает яркие куски, из-за этого мне интересно просыпаться, что-то еще вспомню? Я загадал, как только эти куски сложатся в целую картину, я умру.

Но к этому дню я должен точно знать - как быть с Рози.

Ничего не поделаешь, я мужчина, а значит – отвечаю за нее, хоть мы и не обвенчаны.

- Мария, - спрашиваю я, - А те, кто не обвенчан, в раю встретятся?

- Обязательно, - отвечает та, подходя к нашей кровати с тазом, полным воды, - Если они любят друг друга, то почему нет?

- А то я тут подумал, может нам с Рози обвенчаться, пока не поздно.

Мария пожимает плечами, раскладывает салфетки, усмехается.

- Мы с мужем были обвенчаны, а что толку? Убежал, бросил нас с дочкой, не знаю, где он, что с ним стало. Вот уж не хотела бы я с ним встретиться там, - она задирает подбородок кверху, - Мне этот бездельник ни тут, ни на том свете не пригодится.

- А рай… Он есть на самом деле?

Сам не знаю, зачем я завел этот разговор. Надеюсь, это поможет мне принять единственно правильное решение, которое я давно принял, но пока не признаюсь, пока скрываю сам от себя, пока…

- Рай? А как же? – Мария от удивления роняет мокрую салфетку, тяжело нагибается за ней, выпрямляется, потирая спину, - Рай – это самое лучшее, что нас ждет. Рай – это смирение.

Рози открывает глаза, откидывает одеяло, садится на кровати. Ночная рубашка сползла с плеча, под ключицей синяя тень.

Как она похудела за последнее время, а ведь нас хорошо кормят. Мне кажется ( я в этом уверен ) что Рози все понимает, все чувствует, оттого переживает. Просто не может выразить, как остальные. Но кто сказал, что наше выражение чувств – единственно верное?

- А что нужно, чтобы попасть в рай? И что значит – смирение?

- То и значит, - Мария помогает Рози сесть поудобнее, снимает с нее рубашку, начинает обтирать влажной салфеткой плечи, подмышки, груди, - Смирение – это когда не можешь никого убить. А в рай попадает лишь смиренный.

- И это все? Только не убить? А если вор, например? Если грабитель?

Мария вытирает Рози, достает дневную одежду, раскладывает на кровати.

Рози ежится, воздух прохладный. Моя жена смотрит на меня и не узнает.

Я подхожу, сажусь рядом с ней, накидываю одеяло на голые плечи, обнимаю.

- Это я, Рози. Это Стив, твой муж.

Рози послушно кивает.

Она узнает мой голос, я уверен.

Мария подходит, я встаю, мы с ней вместе одеваем Рози в синее платье. Ей идет синий. У нее до сих пор синие глаза.

 - Неважно вор, или не вор. Условие одно. Смирение. Это когда не можешь убить, - повторяет Мария медленно и нараспев, будто пробует слова на вкус, - Не можешь сделать другому больно. Так что вы обязательно со своей Рози в раю встретитесь. Даже не сомневайтесь.

- Надо же, как все просто. Значит рай переполнен, так что ли?

- В раю места всем хватит, - назидательно отвечает Мария, - Чем больше смиренных – тем больше рай. Чем больше рай, тем слабее зло. Давно известно.

- А что будет, если все смиренными станут?

Мария смотрит на меня без улыбки, она не привыкла шутить такими вещами.

- Царство божие на земле. Но до этого далеко еще. Слишком много убивцев.

***

После обеда и дневного сна мы идем гулять.

Предзакатные часы самые долгие, самые яркие, время растягивается, замедляет ход, пытается дотянуться до горизонта.

Мы с Рози сначала долго одеваемся, потом спускаемся на лифте, выходим во внутренний дворик.

Отсюда совсем близко до реки, сегодня ветра нет, можно посидеть у самого берега.

Рози легко опирается на мою руку, я смотрю на нее - тонкий старческий профиль, мягкие губы, знакомые морщины.

Не знаю, как живут остальные пары.

Мы живем так, будто у нас на двоих одни легкие.

- Пойдем, милая, сядем поближе к берегу, - говорю я.

Рози поворачивает голову, смотрит и не узнает.

- Мы с тобой вышли погулять. Это я – Стив, твой муж.

Она, успокоенная, кивает.

Все дело в голосе. А еще - в интонации.

Так же точно у собак. Когда-то у нас с Рози была собака.

Бинго – маленький черный терьер, умный, как человек, вернее, гораздо умнее - прожил семь лет, на восьмом году жизни его сбила машина.

После этого мы решили никогда больше не заводить собаку.

- Обещай мне, - попросила Рози ( тогда еще ее ум был ясным ), - Обещай мне, что мы с тобой умрем в один день.

- Хорошо, - легко откликнулся я, - Обещаю.

Жизнь состоит из обещаний.

Но однажды приходит смерть и требует их выполнить.

- Тебе не холодно? – спрашиваю я.

- Нет, - отвечает Рози и просит, - Почитай стихи.

Я читаю из Рильке, на стихи у меня хорошая память.

…Я зачитался, я читал давно, с тех пор как дождь пошел хлестать в окно. Весь с головою в чтение уйдя, не слышал я дождя…

- Хорошо. Хватит, - говорит она и добавляет давно забытое, а потому особенно ценное, - Хорошенького понемножку.

Потом мы сидим молча, ждем закат.

Когда есть о чем молчать – это особенное счастье.

- Что ты решил? – спрашивает Рози прежним голосом, как будто разум внезапно вернулся к ней.

Я не вздрагиваю, я привык, в самом начале я пытался рассказывать докторам, что иногда Рози будто просыпается и говорит так, как раньше, но доктора смотрели на меня строго и покачивали головами, тогда я умолкал, потому что боялся, что они и меня запрут в клетку с вывеской ,,Альцгеймер,,

Так мы с Рози стали скрывать ото всех, что ее разум умеет ,,просыпаться,, а про то, с каким нетерпением я ждал подобных минут, можно написать целый роман.

- Пока не знаю, - отвечаю я осторожно.

- Пора бы уже узнать, - ворчит она, а в глазах усмешка.

- Точно, - соглашаюсь я, я так люблю с ней соглашаться.

- Не забудь, что есть таблетки, - бормочет она, отводя глаза к реке, - Такие круглые, белые, снотворные. От них приятные сны. Но я и без таблеток хорошо сплю. У меня скопилась целая дюжина. Нет, даже больше.

У меня холодеет внутри. Так бывает в мае у реки. Ничего особенного. Два старика. Две плакучих ивы.

В камышах ворочается ветер, шепчет о смирении. Его голос похож на голос Марии. Ветер твердит ,,Не убий,,

Рози отмахивается.

- У меня есть идея, - говорит она и поворачивается ко мне лицом, чтобы я увидел, что в ее глазах нет безумия.

- Да, дорогая.

- Пусть это будет не рай. Лишь бы вместе. А таблеток хватит на двоих. Что скажешь?

Эпилог

 Командировка кончилась, я вернулась домой, после того, как я увидела войну вблизи, в моем личном прошлом все потускнело и изменило цвет.

Посылка с рукописью лежала под дверью.

На автоответчике меня ждало сообщение из Плакучих Ив.

,,Прощание со Стивом и Рози Бланшет состоится ... августа в 18. 00 в церкви.... ,,

Если бы не эти исписанные мелким почерком листы, не знаю, как бы я справилась с тем, что узнала о людях за последние два месяца.

Кстати, про то, что каждая смерть пробивает дыру в небе, Стив правильно сказал.

Я бы добавила - не только в небе, но и в каждом из нас тоже.

Что касается рая и смирения – то тут я с Марией не соглашусь.

Жалко, что дневник Стива оборвался на самом интересном месте.

Теперь я каждый день с нетерпением проверяю почту.

Жду - вдруг придет продолжение?

***