(«Я люблю Пастернака... Там, где он талантлив, я вижу и отмечаю. А когда он партачит, я злюсь, потому что поэт его уровня должен прорабатывать свой текст до кристальной ясности и чистоты»).

 Это один из заголовков чтива в жанре эссе, ставшего популярным в эпоху, которую Герман Гессе назвал «фельетонной». Другой пример – «Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых-семидесятых годов XIX века». Описывая это время глубокого духовного упадка, создатель «Игры в бисер» называет одной из её характерных черт всеобщее увлечение ничтожной занимательностью.

Мне кажется, что в этом явлении присутствует ещё одно прискорбное качество: занимательность достигается за счёт упоминания великих имён. А признание их существования должно между делом свидетельствовать об авторитете эссеистов, указывая что мы всё ещё находимся в границах высокой культуры. Между тем, то главное, что эти художники или мыслители принесли в мир, и что составило их величие, не занимает фельетонистов ни в малой степени.

 Можно было бы предположить, что они просто нечувствительны к такого рода ценностям, что имена эти они используют условно и понаслышке, как общепризнанные величины, и выбирают те обстоятельства их существования, которыми готовы заинтересоваться. Но Гессе уточняет, что такого рода эссеистикой занимаются свободные литераторы, даже те, кто слывёт писателями-художниками, а многие принадлежат и к ученому сословию.

 Но тогда встаёт более серьёзный вопрос. Эти-то люди вполне способны воспринимать художественный продукт во всём его значении, но по какой-то причине отказываются это делать. Более того, создаётся впечатление, что они шарахаются от весомых ценностей, как чёрт от ладана. Чем же может их так пугать перспектива художественного опыта?

 Традиции «фельетонной эпохи» благополучно процветают и по сей день. Одно из недавних эссе такого рода автор назвал: «О том, как мы сами создаём фетиш». В стиле Германа Гессе его можно было бы назвать: «Несуразности в стихах Пастернака».

 Приводить примеры «оплошностей» поэта, найденных автором эссе, я не стану, чтобы не удваивать следов фельетонизма. Меня смутила другая, положительная сторона его отношения к художнику.

 «Всё познается в сравнении», - напоминает автор эссе.

 С этим не поспоришь. Беда в том, что предметы для сравнения он выбирает вполне произвольно. В данном случае я бы предложил сравнить полное впечатление от стиха, включая его преобразующее и побудительное воздействие и лёгкое удовольствие от узнавания сходных эмоций. «Вот это детское чувство радости от того, что дышишь и видишь мир вокруг» («Снег идет, снег идет...» Пастернака, по впечатлению автора эссе) – это всего лишь обывательская приятность: «Я тоже могу так чувствовать». «Проникаться возвышенным духом причастности к совершившемуся более двух тысяч лет назад... Духом вечности» («Сретенье» Бродского, по его же впечатлению) – то же самое опускание стиха до уровня общих мест. Что изменилось в эссеисте – и в мире – оттого что он проникся духом вечности?

У настоящего взаимодействия между произведением искусства и зрителем (читателем) другая динамика. О ней говорила Цветаева:

«Вещь в меня ударяет, а я отвечаю, отдаряю... Единственное, что хочу дать, – вещи ударить в себя и, устояв, отдать. Воздать... Третье, новое, возникшее из – море и я...».

Если того же не происходит с читателем при встрече со стихом, остаётся только отражение. «Отражать – повторять (она же). Думающие, что отражают, повторяют... только искажают до жуткой и мертвой неузнаваемости...».

 Такой процесс предполагает некоторую отвагу – придётся не только принять удар и устоять, но и ответить встречным усилием, воздать.

 Вот этого лишнего беспокойства разборчивые эссеисты испытывать по-видимому не желают. И потому их внимание соскальзывает с «любимых» стихов, которые остаются всего лишь «отмеченными», и упирается в ошибки и неудачи – их, по просвещённому убеждению такого читателя, поэт «не должен» допускать.

 Оказывается, он им ещё и должен что-то. То есть, в конце концов они могли бы наверно и подучить его, подправить, что у него не так (хотя употребление эссеистом слова «партачит» вызывает сомнения в его лингвистической компетентности):

...Нет, если ты небес избранник,

Свой дар, божественный посланник,

Во благо нам употребляй...

...Ты можешь, ближнего любя,

Давать нам смелые уроки,

А мы послушаем тебя.

Возможно, сегодня А.С. воспользовался бы усвоенной современной толпой небрежной формой глагола – «прослушаем». Прослушал речь... Прослушал оперу... По существу – пропустил, не услышал. И даже когда настаивают на повышенном внимании –мол, нет-нет, я как раз очень внимательно прослушал (как будто прощупал), это всё равно свидетельствует об отсутствии непосредственного восприятия.

Похоже, что и фельетонисты, вместо того, чтобы слушать или читать стихи, прощупывают их в надежде набрести на ошибку. Это, разумеется, безопаснее, чем подвергнуться удару неведомого откровения.

Что ж удивляться, когда поэт в ответ на это назидание выходит из себя? У него как раз есть все основания разгневаться:

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело,

Не оживит вас лиры глас...

 Практическое творчество, как и любой труд не может совершаться без ошибок. Это до того очевидная истина, что не заслуживает ни внимания, ни повторения. Насколько плодотворнее было бы сосредоточиться на тех открытиях, которые художник нам дарит, и оставить его наедине с собственными промахами. Он сам с ними разберётся. И прекрасно разбирается, судя по тому, что продолжает нас одаривать. Это не наше дело.

 Наше дело – воспользоваться случаем и подняться до его уровня. И избавиться от вздорного убеждения, что мы уже – и всегда – там, рядом с ним.

 Фельетонистам, однако, мало только самим тешиться своим увлечением. Они и нас заманивают в свой клуб, призывая «жить своим умом» и руководствоваться «здравым смыслом». Не замечая, как подменяют наш здравый смысл своим.

 Збигнев Херберт выступил с опасной догадкой, о которой следовало бы почаще вспоминать: «...Великие произведения духа объективней, чем мы. И они будут нас судить. Кто-то правильно сказал, что не только мы читаем Гомера, смотрим фрески Джотто, слушаем Моцарта, но Гомер, Джотто и Моцарт приглядываются, прислушиваются к нам и констатируют нашу суетность и глупость».