"Независимая Газета"

▪️ ВОЙНА ИДЁТ СЕГОДНЯ▪️

"Роман Валерия Бочкова «Латгальский крест» публиковался в прошлом году в первой книжке «Дружбы народов» и вот наконец вышел книгой. На грани человеческого бытия, пространства Бога и инфернальной тьмы, куда не велено заглядывать, располагается этот текст; вернее, по этой грани, по туго натянутому над пропастью времени канату, идут герои этого романа. Когда осторожно, вслепую идут, когда отчаянно и безоглядно.

Начиная чтение, внутренне настраиваешься на возможную средневековую символику. И, заканчивая читать роман, понимаешь: это и правда крест – не только потому, что локация действия – Кройцбург, «Город Креста», «Крестовый (крестный! ) град», – но и потому, что это четыре конца креста, торчащие во все стороны света концы его перекладин – четыре героя: Чиж, его брат Валет, их отец, латышка Инга. И он же, этот черный невидимый крест, – жесткое проклятие времени.

Время – один из героев романа. Невидимый Хронос тщательно прописан невидимыми красками. Они лишь обжигают – не сетчатку, не пальцы, а то, что сентиментально зовется душой.

Латвия на изломе времен. Умирание советского строя. Хотя ничто грозы (тотальной гибели) вроде бы не предвещает. За спиной – как черные подбитые крылья – совсем недавние времена, где бились фашисты и красные на границе миров: красной звезды и «растленного Запада». Запад, пригранично похищенный СССР, и советская кристаллическая решетка, полная дикой гордости, граничащей попеременно то с неистовым героизмом, то с лютой ложью самим себе: отличные соседи в европейской коммуналке. Отец, военный летчик. Мать, что кончает с собой, узнав об измене мужа. Два брата, старший и младший, что и секретно, и в открытую ненавидят друг друга. Семья Краевских.

Основной вопрос книги, как и основной вопрос ее философии, – грех и безгрешие. Где водораздел между ними? Кто и когда вывел безупречную формулу греха? И главное, где гарантия, что его позорный носитель и останется грешником на веки вечные? Тот, кто спасает, завтра может тебя убить. Тот, кто ненавидит, на поверку любит сильнее всего. Случай внезапно превращается в судьбу (а впрочем, что тут странного?). А жесткий каркас судьбы рассыпается в мелкую ржавую чешую.

Маятник жизни двух братьев, только проклюнувшихся из детства в юность (Чижу четырнадцать, Валету пятнадцать), качается между ними и латгальской белобрысой девчонкой, и оба в нее влюблены... «но странною любовью»: младший – настоящей (когда не «дай! мое! » – а «возьми! тебе!»), старший – самым страшным ее вариантом («не мне, так тогда – никому»). На изображение реальности накладываются мастерские лессировки: сквозь житейский узор просвечивает трагедия нацизма, фашизма, через ярчайшие мазки экшеновых ситуаций и положений – скорбная поступь времен, неумолимой истории, почти бетховенское Allegretto из Седьмой симфонии.

Война была вчера. Разве? Война идет сегодня. И она будет завтра. Противостоянию нет конца. Люди всегда воюют друг с другом: и на уровне личных судеб и семей, и на уровне государств, на геополитической плакатной плоскости. Закончилась Вторая мировая, а отзвуки ее чудовищных аккордов – это необходимый, неизбежный аккомпанемент романным коллизиям, сумрачный контрапункт. А автор, вольно и виртуозно играя с этим макабрическим фоном, показывает нам не только трехмерный мир и его густую событийность, но и погружается в толщу его мистичности, нигде, впрочем, не оскальзываясь в дешевое любование мистикой людских судеб, в смакование Ананке.

Люди – чертова политика – грех и Божье прощение – трехликий нравственный Янус романа глядит на нас с каждой страницы. Плотное письмо, жестко заданный вектор действия, подлинность обжигающих эмоций... однако блестяще прописанный экшен не обманет наблюдательного читателя, понимающего: перед ним, из быта, восстает миф.

Мифологические ассоциации и древние констатации поджидают на каждом шагу. Часто они выглядят ситуациями, где исторический плюс меняется на минус, и наоборот. Вместо идиллической дружбы Кастора и Полидевка – тайно тлеющая под покрывалом дырявого приличия ненависть Валета к Чижу и Чижа к Валету. Любовь латышки Инги и Чижа – наглядное доказательство двух платоновских половинок, образующих целого андрогина. Красной (кровавой! ) нитью просвечивает, тлеет почти детективная история: Валет изнасиловал Ингу (вроде бы!) и пытался ее убить (а разве нет?), его посадили в тюрьму, потом в колонию; правда узнается спустя десятилетия: Инга поранила себя сама, а потом сошла с ума, и теперь поле ее жизни – психушка, и там она – немой чертополох... Разбивается, как прибой о скалу, затаенная и долго лелеемая месть Чижа брату. Разрушается, осыпается стеклянными осколками миф любви, ревности, убийства. Остается несчастная женщина на койке в голой палате лечебницы, а еще весть о том, что у этой несчастной есть дочь.

И Каин не убивает Авеля, и Авель не мстит Каину. Жизнь проще и страшнее. «В жизни все кончается ничем» (Яковлев), пустотой, щемящим воспоминанием. Просвечивающие сквозь водяную толщу времен на фотоснимках жуткие, с выпуклыми серыми глазницами химеры никогда не объяснят нам, почему на проявленных негативах прошлого всплывает то, чего мы не ожидали увидеть, не ждали никогда.

Автор в финале оставляет нас наедине с продолжающимся сюжетом. Отличный прием. Книга не обрывается – она длится, уходит в бесконечность. Так продолжается жизнь, переходя – куда: в смерть? в неизвестность? в неведомую мечтаемую соборность? во всеобщее прощение?

Но для такого мегапрощения как минимум нужен Бог. В его идее герои романа на первый взгляд не нуждаются. Они не особо задумываются, кто им посылает горе и радости, кто ведет их по минному полю предательства и швыряет то в огонь, то в ледяную воду любви. Вода проходит льющимся лейтмотивом по роману: остров, где вспыхивает любовь Чижа и Инги, их страсть при виде утопленника, рыбалка вместе с отцом, замерзшая река, которую по ледяной тропе переходят влюбленные (застылое время! ), через горы времени – амстердамские каналы... И снова Латвия, чистая вода Латгалии, озеро Лаури, теперь уже в дымке воспоминаний... «Августовский бор действительно напоминал католический собор. Я молча брал тебя за руку, и мы спускались к воде.

В Лаури били ключи, вода была кристальной, можно отплыть от берега и наблюдать, как на глубине бродят темные рыбины. Мы купались, ныряли, валялись на белом горячем песке – мелком, как соль...»

Отвечают ли дети за грехи родителей? Наследуют ли они эти грехи? Становятся ли они сами грешниками, передается ли им ген преступления, хромосома пожизненной ненависти? В ответе ли они за злодеяния тех, кто родил их на свет? Или само их существование – уже живое искупление той злобы, что сожгла в пепел их предков? И никакого Феникса не будет?

Валерий Бочков посреди чистого художества вдруг останавливает нас, чтобы резко – контрастно – погрузить в жесткие мысли о вине. От вины тоже можно опьянеть, как от вина. Но – навек.

«Мы все рождаемся с чувством вины. Вина – основа морали. Оно заложено в нас как набухшее зерно, как бомба с часовым механизмом. В щенячьи годы мы все невинны, вроде зверья на площадке молодняка в зоосаде. Мы и вообразить не можем того груза, того креста, что опустится нам на плечи в самом ближайшем будущем. Та наивная пора быстротечна, как каникулы наших прародителей в Эдеме – еще серебрится роса на лопухах, еще бескорыстно чирикают жаворонки, но откуда-то вовсю тянет яблоками. Румяные, наливные – яблоки созрели и сами просятся в руки. Древо познания, оно же дерево греха. Именно знание умножает наши печали: единожды познав, ты обречен на муку до гробовой доски.

Ты слышал – сын за отца не в ответе? Не верь! Спроси у внуков Гиммлера, они и сейчас живут в Дассау. Мы все в ответе, но они вдвойне. Почему? По закону крови.

Сын за отца не в ответе. И какой циничный мерзавец придумал эту чушь? Вся наша религия построена на прямо противоположной концепции. Первородный грех – краеугольный камень цивилизации. Мы рождаемся с тавром греха, выжженным каленым железом на изнанке наших душ. Чужого греха. Мы все тащим крест вины – чужой вины».

Почему Валета осудили и посадили? Еще и потому, что брат его Чиж исправно, послушно, дрожа от страха, отвечал на вопросы. Дрожа от страха? «...я будто раздвоился: одна часть меня тайно изумлялась холодной расчетливости, с которой другая часть дает ответы, делает паузы, запинается и вполне убедительно дрожит голосом. А ты, оказывается, можешь быть первосортным мерзавцем...»

Литература здесь сама себе задает нелитературные вопросы.

Эти вопросы не столько гносеологические, сколько насквозь онтологические.

Двойственная природа человека – она, выходит так, провоцирует нас на оправдание всех без исключения человеческих поступков? И даже самых подлых, самых жестоких и отвратительных? Тогда оправданы и Гитлер, и ГУЛАГ, и Пол Пот, и печи Освенцима, Равенсбрюка, Дахау и иже с ними. Да, Христос пришел не к праведникам, но к грешникам. Но где та благостная и благодатная мера прощения за великий грех и есть ли она?

Где же, в какой тени какой античной колонны прячется в этой книге Бог – совсем не мифологический, не выдуманный, живой? Да он в каждом слове и в каждой строке романа. Человек пешком и напролом, грудью, идет через трагедию, через ее зимний вой и метельную круговерть, в лютый мороз, как переходили влюбленные дети новогоднюю Даугаву по льду «под бархатным фиолетовым небом, безумным от россыпи оцепеневших белых звезд».

«Ночь удивила неподвижностью и равнодушным величием. Полная сизая луна демонстрировала свою скучную географию. На сугробах лежали лимонные квадраты окон. Набрав полную грудь воздуха, я задрал голову и выдохнул столб пара прямо в звезды. Мне послышался тихий перезвон – должно быть, в морозном воздухе так замерзает мое дыхание».

Вот он, Бог, и есть: и свечи советских офицерских жен в католическом костеле («Свечки ставили перед боевыми учениями, перед испытанием новых машин и компонентов, перед ночными полетами. Приходили тайком, надвинув платки на глаза, подняв воротники до носа. Ставили свечки за безбожников-коммунистов, за своих красных соколов, а после на коленях в темном углу бормотали: да будет воля твоя, Господь, мой Бог, направь шаги наши и обереги от напасти, пошли благословение и милосердие ныне и присно и во веки веков – аминь! »), и эти тропинки через замерзшую реку, и эти мальчик и девочка, русский и латышка, которых огромная любовь накрыла, как двух бабочек – сачком. Зимние бабочки. Летящие ледяные звезды.

Может, один этот неловкий, полудетский поцелуй посреди застывшей реки, под бормотанье: «С Новым годом!..» и оправдает в результате всю злобу, всю ненависть, что выжимает нас, людей, как живую ветхую тряпку, над молчаливым гигантским черным чаном звездной ночи".