эссе

Мне он, этот Мураками, не нравится. Читать пытался не однажды «Кафку», «Охоту на овец», «Хроники заводной птицы» но после двух дюжин страниц терпение моё кончалось и очередная книжка захлопывалась. И очередной недочитанный японский опус отправлялся в коробку, где собирались авторы, предназначенные в дар нашей деревенской библиотеке. На свете слишком много хороших книг, чтобы тратить своё время на книги, которые тебя не цепляют.

*******

От нас до Нью-Йорка пять часов на машине. Строго на юг по восемьдесят девятому шоссе: сквозь несколько штатов – Нью-Хемпшир, Коннектикут, ещё Массачусетс. Когда речь заходит о Нью-Йорке, как правило, имеется в виду Манхэттен. Не Квинс или Бруклин, не Стэйтен Айленд, а именно Манхэттен – вытянутый остров, похожий силуэтом на доисторическую кистепёрую рыбу. Тот самый остров, что был куплен голландцами у индейцев за несколько долларов, ящик виски и какую-то бижутерию вроде стеклянных бус и медных браслетов.

Оставлю банальности (три главных небоскрёба, музей Метрополитен с восьмиметровым Джексоном Поллоком, Центральный парк, Сохо и Челси, Тайм-Сквер и Бродвейские театры) оставлю это всё блоггерам по туризму. Перейду сразу к делу и расскажу о главной литературно-журнальной достопримечательности не только Нью-Йорка, но и всей Америки, о журнале «Нью-Йоркер». К тому же журнал только что – в феврале – отметил девяносто пятую годовщину со дня публикации первого номера. На той – первой – обложке был изображён европейского типа дэнди, кстати, весьма похожий на карикатурного Онегина или даже самого Пушкина – в цилиндре и бакенбардах, в белых перчатках; сквозь монокль джентльмен разглядывает порхающую перед ним бабочку. Этот рисунок и стал символом журнала.

Итак, «The NEW YORKER»:

В журнале сто полос, он полноцветный, печатается на качественной меловке. Сегодня в рознице один номер стоит восемь долларов девяносто девять центов. Мы получаем журнал по подписке уже лет пятнадцать, так что нам он выходит гораздо дешевле – девяносто долларов в год. К слову – журнал еженедельный, в год мы получаем где-то около пятидесяти номеров.

Фокус журнала – культурная жизнь Нью-Йорка, но поскольку сами жители считают свой город центром вселенной, то и материалы отличаются глобальным подходом. Местные – городские – обзоры охватывают премьеры в театрах, новые экспозиции в музеях, выставки и галерейные шоу. Несколько страниц отведены ресторанным ревью, причём это не реклама, а репортажи с места, с подробным описанием интерьера, атмосферы и, конечно же, блюд и напитков.

Структура журнала жёсткая: все рубрики на своих местах – репортажи, комментарии, критика (книги, фильмы, театр, музыка), эссе, поэзия (!). В каждом номере печатают дюжину карикатур, как правило, юмора высшей пробы. Они разбросаны по тетрадке и не дают заскучать, когда ты просто листаешь номер. Рекламы немного, она не отвлекает и не раздражает, как в глянце.

«Нью-Йоркер» интеллигентен, но без снобизма. Он интеллектуален, но без философского или лингвистического выпендрёжа. Это нормальный журнал для нормального культурного человека. Журнал, сделанный для его удовольствия.

И поскольку речь идёт о культуре, то без литературы тут не обойтись. В каждом номере выделяется полос десять-пятнадцать на прозу. Обычно это рассказ, иногда отрывок из ещё неопубликованной книги. За девяносто пять лет тут печатались все – от Джойса и Хемингуэя до Апдайка и Сэлинджера. Из наших – Набоков, Довлатов, Бродский.

*******

В нынешнем, февральском номере, я снова наткнулся на Мураками. Рассказ, недлинный, на дюжину страниц, назывался он «With the Beatles». Так же как и одна из первых пластинок битлов. На их музыке я вырос, сам играл в школьной группе на бас-гитаре. Нашей коронкой было вступление к «Day Tripper» – с одним из самых заводных басовых риффов за всю историю рок-музыки. К тому же из-за битлов в восьмом классе мне влепили «неуд» по поведению: я сбежал с уроков чтобы переписать диск «Help» на свой магнитофон.

Мураками на третьем абзаце снова разочаровал меня: оказывается, «Битлз» ему никогда не нравились. Даже в школе он считал их музыку примитивной и слушал джаз и классику. Тут же, в качестве некого философского захода, он выдаёт несколько сентенций относительно течения времени: что оно течёт незаметно – раз; что лично его, Мураками, не очень беспокоит приближение старости – это два; но вот что действительно гнусно (на его взгляд), так это неоспоримый факт превращения девушек в старушек. И это три.

(на самом деле никакого времени нет: мы существуем во всех временах и во всех возрастах одновременно – спросите у древних старушек)

Год 1964, Токио. Рассказ ведётся от первого лица, доверительно и чуть наивно, – поскольку герой юн. Он описывает свои впечатления от случайной встречи в школьном коридоре с незнакомой девочкой. Помимо неземной красоты и невнятной сексуальности – герой девственник – девочка держала в руках пластинку Битлз, ту самую «With the Beatles». Сцена длится пятнадцать секунд – девчонка побежала дальше – но образ остался навечно: румянец, чёлка, взмах юбки, Битлз.

Цитата: «То был единственный раз, когда я видел её. Что само по себе странно, поскольку она, скорее всего, училась в моей школе… И каждый раз, проходя тем коридором, я искал взглядом её. Ту самую прекрасную незнакомку.

Исчезла ли она как дым? Или то была не реальная девушка, а какого-то рода видение?»

Это реальные цитаты, переведённые с английского. Надеюсь, что японский вариант не так банален и пошл.

Далее идёт целая глава про Битлз. Она так и начинается:

«Про Битлз. За год до того как я увидел ту девочку, Битлз стали дико популярны. В апреле сразу пять песен занимали верхние строчки американского хит-парада журнала ''Биллборд''…»

            

Мураками перечисляет эти пять песен, сообщает своё отношение к ним – «примитивная попса», после переписывает несколько абзацев из википедии – информация тривиальная, общие места, известные всем.       

Неожиданно он признаётся, что альбом «With the Beatles» впервые прослушал целиком только в тридцатилетнем возрасте. До этого слышал отдельные песни по радио. Перечисляет все песни диска, хвалит лишь одну – балладу Пола Маккартни. Зачем-то рассказывает, что американская версия этого диска отличается от британской, уточняет, какие песни были выброшены, а какие вставлены.

Для битломанов вся эта информация отчасти оскорбительна своей тривиальностью, а для людей, равнодушных к Битлз, просто бессмысленна.

Читаем дальше. Наконец (кажется) подходим к самой истории: мы в 1965 году, герой учится на первом курсе университета, он встречается с девушкой. Немедленно мы узнаём, что она тоже равнодушна к битлам, слушает лёгкий джаз и музыку «среднего класса» – так автор называет «голимую попсу», вроде Энди Уильямса и Хампердинка. Однажды герой заезжает за ней, но дома её нет, вместо неё появляется старший брат, с которым герою приходится беседовать почти час. Диалог растянут на три страницы (минус врезка с карикатурой – спасибо), смысла в разговоре особого нет, если не считать откровения брата о его таинственном недуге: иногда он выпадает из реальности. На час или два. Продолжая функционировать, он абсолютно не контролирует происходящее, а после не может вспомнить ничего. Абсолютно ничего.

« – Представляешь, я в момент такого затмения могу запросто зарубить отца топором. К тому же у нас не очень хорошие отношения – в реальной жизни».

Герой настороже. Брат явный псих. Его девушка (сестра этого психа) не появляется. У наивного читателя рождается надежда на острый поворот в сюжете. Но Мураками не так прост – не дождётесь! Вместо схватки с маньяком и последующего обнаружения разрубленной семьи в гараже, автор спускает историю на тормозах: герой по просьбе брата читает вслух рассказ Акутагавы из своего учебника по японской литературе. Ещё несколько страниц с цитатами из этого рассказа. Наконец герой уходит.

«Вечером она позвонила мне и сказала, что я должен был заехать за ней не сегодня, а через неделю, что я всё перепутал».

            

Финал истории происходит спустя двадцать лет. Герой встречает старшего брата своей бывшей подруги (расстались они тем же летом, которое описывалось ранее), встречает случайно. Они садятся, пьют кофе. Оказывается, девушка покончила с собой. У неё уже был муж и двое детей, когда она отравилась. Несколько недель она копила таблетки, которые ей прописал доктор от бессонницы. То есть поступок не был спонтанным.

            

«Сайоко закончила университет, устроилась на работу в крупную страховую фирму, вышла замуж за коллегу, родила пару детей, накопила достаточно таблеток и совершила самоубийство». 

Как-то так. Ещё брат сообщает, что излечился от своих затмений. В ответ герой информирует, что стал писателем. В процесс беседы вкраплены мысли автора о смутном чувстве вины, о неотвратимости смерти и о смысле жизни. И, конечно, о Битлз – что они выпустили ещё несколько пластинок (перечислены), а потом распались.

Последний абзац рассказа:

«И вот мы расстались. Больше я не встречал его никогда. Никогда больше я не встречал и ту милую девочку из школьного коридора, ту самую, с пластинкой «With the Beatles». Порой мне кажется, что она и сейчас бежит по тому коридору – тусклый свет, летящая юбка, пальцы сжимают конверт альбома с чёрно-белыми лицами Джона, Пола, Джорджа и Ринго, сжимают так крепко, будто сама жизнь её зависит от этого».       

                                     

*******

               

Я – прозаик. Не только потому что не пишу стихов, нет, я прозаик по восприятию и осмыслению бытия: оно для меня материально, плотно… порой хрупко, как лёд, иногда вязко, как глина. Компоненты эти используются мной и на бумаге – да, к тому же я подкрашиваю свои поделки то тем, то этим – стронций лимонный, берлинская лазурь, кадмий красный – метафоры жизненности, замена земного притяжения в безвоздушном пространстве за минуту до часа Творения. Редко, но выходит (невероятно кропотливым нужно быть в подборе оттенков, нюансов – совсем как мелодия в блюзе): и тогда субстанции эти можно пить, ими можно дышать – синим, зелёным, светлым – живым.

Проза предметна, хорошая – а про другую говорить и смысла нет – проза тактильна, она фактурна своей безусловной материальностью: запах, вкус, не говоря уж про цвет, у идеальной прозы не два или даже три, о! – она пробивается и в четвёртое измерение. Уже не Эвклид плюс Лобачевский, а Эйнштейн, помноженный на Баха.

     

Для прозаика малая форма (рассказ) – момент истины. В идеальном рассказе летучая лёгкость выдумки закована в сталь логикой неизбежности; это Шартрский собор, это Эйфелева башня, это верная безупречность и безупречная идеальность.

Стоп.

Но это моё кредо. Персональное и сугубо личное. Самоназначенный пуп земли, Демиург, альфа и омега – всё это я. Мерило всех вещей, верховный судия, жрец и по совместительству палач. Кармический маятник уже качнулся, лезвие гильотины сияет, опилки под плахой вожделеют жирной влаги.

Вообразить собственную неправоту непросто, ещё сложней в вопросах, где мерилом служит личный вкус или его отсутствие, и элементарное «нравится-не-нравится» есть приговор окончательный и без обжалования. И не так ли оскорбительно поверхностно рассуждал сам Мураками о музыке «Битлз», как я сейчас буду рассуждать о его прозе?

«Сказал Господь: не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: 'дай, я выну сучок из глаза твоего', а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер!»