Когда-то мне приснился сон. Мне снился город, который уже умер. Там не было никого живого, ни людей, ни других существ. Здания чернели пустыми окнами, все было затянуто паутиной. Вода, из которой торчали коряги, была покрыта мутной пленкой. Ни солнца, ни луны. И было очень тихо.

Я не знала, что за город мне приснился, но понимала, какая это страна. Ошибиться было невозможно.

В течение многих лет я старалась не вспоминать этот сон, но знала, что освободиться от него не смогу. А потом однажды увидела одну картину и все поняла.

Давно это было. В Москве. Наш друг приехал ненадолго из Нью-Йорка и предложил зайти вместе с ним в мастерскую одного известного художника.

В Москве, рядом с Черемушкинским рынком, есть заброшенная территория, огороженная так любимым в нашем отечестве забором из серых бетонных плит. За ним стоят какие-то технические постройки и грязно-зеленое пятиэтажное здание бывшей школы.

Там длинные дощатые коридоры, в конце которых находятся, как все помнят по школьному детству, туалеты. Двери туда почему-то отсутствуют и при необходимости их легко можно отыскать по запаху.

То, что когда-то было классными комнатами, позже стало мастерскими художников. У каждого по комнате, где они пишут и, чаще всего, живут, потому что ездить домой и обратно не имеет смысла: работа съедает все время. Здесь же они и выпивают.

Тюбики с краской, затирки, фанерки, которые притворяются палитрами, очень много грязной посуды, чумазый чайник, рваные коробки с кусковым сахаром, заваленные какой-то дрянью подоконники, много-много разного мусора, узкое лежбище с больничным полосатым матрасом и какой-то коричневой дерюгой вместо одеяла...

Мы стояли посредине комнаты на единственно свободном пятачке рядом со здоровенным мольбертом и пили за знакомство из пластиковых стаканов, ими же и чокались. Стаканы, не желая держать удар, прогибались, и водка обильно выплескивалась нам на руки.

Вдоль стен стояли картины. Все они были огромного размера, и все они были страшными, просто одна страшней другой. Среди них я увидела и ту, из моего сна.

…Его все время упрекают в том, что он не любит — далее по списку: свою родину, СССР, Россию, русский народ, деревню, город, солдат, женщин, мужчин, детей и стариков.

Я не знаю, любит он это все или нет. Скорее всего, не очень. Его картины об уродах, которых мы с ходу узнаем по собственному жизненному опыту. Это очень убедительный приговор тому, что же такое на «одной шестой» строили, строили — и построили.

Как живется ему в окружении этих чудовищ — и тех, кто уже выписан на холсте, и тех, кто пока живут в его воображении? Хотя слово «воображение» здесь неверно. Можно выйти на улицу и дойти — ну хоть до Черемушкинского рынка. И сюжет уже готов.

У него иконописное лицо с тонким профилем и грустными глазами, широкие плечи и мощные руки, которыми он легко тягает деревянные подрамники.

Он красив, и почему-то мне кажется, очень несчастлив. Хотя, возможно, я придумываю.

— Вы написали мой сон, эту картину я уже видела много лет назад. Я даже придумала ей название: «Энтропия».

Он улыбается в ответ и просит не называть его по имени-отчеству.

— А как тогда?

— Просто Вася, Вася Шульженко.

Бо́льшая часть его картин находится в частных коллекциях и в коллекциях различных музеев. Стоит ли говорить, что и коллекции, и музеи находятся далеко? Далеко от России.

Я часто думаю о том, что его персонажи давно уже стали визитной карточкой страны, в которой мы все родились. И опять вспоминаю свой страшный сон.

*****

ОПРАВДАНИЕ

Когда читаешь слова, обращенные к тебе и написанные после двадцатилетнего перерыва самой лучшей на все времена подругой: «Как долго я тебя ждала», — понимаешь, что в жизнь вернулось что-то очень важное, что-то совершенно необходимое.

Зачем надо было жить двадцать лет друг без друга? Помня и справляя любимый день рождения со старыми фотографиями, поставленными рядом с бокалом вина и в одиночестве шепотом читая любимые стихи, которые когда-то читали вдвоем и почему-то тоже шепотом?

Знаете, у меня есть одно оправдание. Без этой разлуки не было бы многого из того, что я написала. Не было бы книги «Посвящается дурам», не было бы «Флорентийских колоколов». Не было бы «Маленькой Луны».

Когда душа плачет, она может многое.

*****

КОРЗИНОЧКА НА ЖИВОТЕ

Сначала нас отделяли только кусты смородины, потом вдоль кустов появился заборчик — сетка рабица, но это совсем не мешало нашим матерям общаться. Садовые участки с нарезкой по шесть соток — это одна большая коммунальная квартира, и все, что происходит на соседних участках, видно и известно всем.

Сын наших соседей, такой же школьник, как и я, только чуть моложе, каждое лето проводил на родительской даче. После окончания института с работой у него как-то не заладилось, поэтому занимался он, в основном, огородом: ходил между грядок с корзиночкой на животе, собирал ягоды или что-то другое, или же, наоборот, боролся с вредителями. Корзиночка висела на веревочке, перекинутой через шею.

Минуло первое десятилетие нашего соседства, потом второе, потом незаметно натИкало тридцать лет и бешено продолжало тикать дальше, заваливая за четвертый десяток.

Каждый раз, приезжая к родителям на дачу, я видела на соседнем участке крупную сутулую фигуру с корзиночкой на животе. Меня он не замечал. Интервалы моего отсутствия на даче и в стране ничего не меняли. Он все так же ходил между грядками и кустами и что-то собирал в корзиночку. Я начала ее бояться еще в студенческие годы. Потому что у меня были большие планы на будущее, а она меня сбивала с толку. Но — обошлось.

Последний раз я встретила нашего соседа, когда продавала дачу, которая после ухода родителей медленно умирала. Видеть это умирание было невыносимо: на маленьком клочке земли, так любимом нашей семьей, казалось, еще шелестели тени нашей прошлой, такой счастливой жизни. С летними купаниями, чаепитиями под большой яблоней, долгими вечерними разговорами и ночным ароматом жасмина. Щитовой дом и летняя кухня десять лет простояли необитаемыми, пока я не решилась проститься с ними навсегда. Прошлое восстановлению не подлежало. Я не могла.

Документы были уже оформлены, мой покупатель что-то спрашивал меня о ключах и дачной мебели. Я плохо понимала, о чем он говорит. Главное было — не завыть в голос.

На соседнем участке, на крыльце, стоял пожилой мужчина с совершенно седыми волосами. Сначала сквозь слезы мне показалось, что я его не знаю, потом я заметила корзиночку на его животе. И поняла, что этот седой старик — наш сосед. И что жизнь, в общем-то, прошла.

*****

ПЯТЬДЕСЯТ ОТТЕНКОВ CЕРОСТИ

Еду в метро, наблюдаю за пассажирами. Напротив сидит немолодая женщина с книжкой в руке, что само по себе встречается нечасто.

Видно, что тетка замучена жизнью и по случаю морозов (минус пять!) закулемана не пойми во что, как пленный немец.

Рядом с ней сидит немолодая добропорядочная индуска с "пятнушком" между бровей, "камушком" в носу и пр. И тоже закулеманная: чуть ли не мешок на голове.

И тоже смотрит в ту же книгу — через плечо соседки. Обе не могут оторвать глаз от текста и зачарованно покачивают головами.

Я пытаюсь рассмотреть название на обложке: "Fifty Shades of Grey" "Пятьдесят оттенков серого"...