Сейчас, встретив две новые книги Лемберского, мы видим, из какой именно точки была создана его проза. Можно назвать эту точку утратой прежней способности России производить бренды, и самоирония Лемберского, его гротескное изображение советской жизни и еще более поразительное — советского человека в американской жизни (например, как он на миг испугался расправы со стороны массажиста, когда по радио раздалось сообщение о южнокорейском «Боинге») — меньше всего надо понимать как анализ советской жизни вообще или советского характера вообще. Лемберский не бытописатель, а социолог, исследующий, каковы границы действия отдельного человека, каковы границы тоски и разочарования, ожидания смены участи и пережитой смены. Трагикомические и непристойные ситуации не выглядят такими грубыми, какими бы они были у любого другого русского прозаика, потому что они все развертываются в ожидании чего-то — случайный роман перед получением выездной визы выглядит таким увлекательным не только потому, что автобиографический герой переселится в Америку, но потому, что там будут свои ожидания, например первая очередь к 

психологу, также требующая внимания.

Если Лемберского с кем-то сравнивать, то не с Довлатовым или Аксеновым, а скорее с Зиновием Зиником или Венедиктом Ерофеевым «Шагов командора», но — если бы из этого мира вдруг убрали насилие, произвол власти врача и язык насилия как единственный, на котором герои в такой ситуации могут что-то объяснить друг другу. У Лемберского, наоборот, любая реплика сразу говорит не просто об отсутствии насилия, но и что его не будет в мире соседей или друзей, к которым можно заехать по дороге, и в завтрашнем приключении, и в разговоре о только что пережитом. Как если бы истекание клюквенным соком из «Балаганчика» Блока превратилось из трагического символа ненадежности человеческой жизни, хрупкости человека как куклы в общий мотив любого анекдотического повествования».

Александр Марков («Новое литературное обозрение»)

*

«Три повести и два эссе — это много или мало, как пел Леонтьев, чтобы "жизнь начать сначала»? Пересказывать, конечно, а не возродиться, как феникс, на новом месте (автор эмигрировал в 1970-х и благополучно проживает в Америке). А в начале, как водится, детство. Феерический калейдоскоп лиц, имен и событий, коими только и бывает наполнена эта безмятежная пора, в которой всех бед — лишь утонувший в фонтане бумажный кораблик. И еще один "толстый мальчик Харитончик. Его отец служил в авиации и очень любил стихи поэта Багрицкого, особенно про ржавые листья на ржавых дубах". Юность уже в эмиграции, где Америка, как водится, — "страна больших возможностей", президент — лучший, денег — все равно нет, зато есть свобода, и музыка, и те же самые комплексы, но в новых, мягко говоря, контекстах. То есть, привычки, словечки, былые денечки, понемногу забывающиеся и отмирающие в дивной американской стране лифтеров и дантистов.

"А как вы лично боретесь с забвением? — спрашивает герой. — Ненавязчивым юмором? Воспоминаниями о проделках юности в кругу верных друзей? Как кто-то хотел сесть за стол, а из-под него в последний момент стул убрали, вот он и грохнулся? Или беллетризируете прошлое? Работает?". В данном случае —безусловно».

Игорь Бондарь-Терещенко (ресурс «Хочу»)

*

«Обе книги невероятно тщательно (самим автором) посажены (как растения) в определенном времени. Именно эти предметы были вокруг человека именно этого года рождения именно в этом городе этой страны; именно это он слушал и любил; он встретил в издательстве Джеки О, он пережил лето бесчинствующего серийного убийцы Дэйвида («Сын Сэма») Берковица, он слушал вживую Led Zeppelin в Мэдисон Сквер Гарден. Но при этом временной контекст просвечивает как мелкое решето. В нем на невероятной скорости сменяют друг друга большие вещи: классическая музыка, рок-музыка, кино и… человеческие отношения со всей их теплой бестолковостью (и ведром для попкорна), которые тоже являются произведением искусства».

Наталия Черных («Артикуляция»)

*

Из сборника «За тебя, малыш» (повесть «Коэффициент теплоотдачи ребра»):

«...Заранее уведомленные о Ваших асоциальных особенностях Вас сторонились. Неподготовленных напор Ваш заводил в тупик и оставлял в нем изрядно измочаленными и дезориентированными. Бартендер Джо и коллега его, чуть ли не Мо, из бара напротив Вашего офиса, что на Лексингтон и 51-й, проявляли к Вам известную настороженность. Шутки шутками разной степени плоскости и двусмысленности, но усвоили методом многочисленных проб и ошибок, что третий «dirtry» мартини Вам не следует приносить ни при каких обстоятельствах, даже если закажете его одновременно со вторым, так сказать, на вырост. А потому что Ваша неконтролируемость после третьего — на плечи Джо-Мо полумертвым, мычащим скабрезности грузом, от барной стойки до желтого кэба, скорее всего, и ляжет. К концу двадцати восьми дней добровольной пленницей на пленере, в безопасном удалении от искуса торговых точек, Вы из лесу, где дислоцировалась группа анонимных алкашей, вышли, и что же мы совершали с Вами в баре при легендарном отеле «Альгонкин»? Какие ритуалы в стенах, помнящих Дороти Паркер и Роберта Бенчли, отправляли? Спросить, кроме Мнемозины, не у кого, а она вот что всучить норовит: заказали — Вы невинную «деву Мэри» — томатный сок и сельдерей с лаймом и черным перцем, но без водки. И я, солидаризируясь с Вами, то же самое. И в третий раз поведали историю, не показавшуюся занимательной и в первые два. Про то, как солист команды «Думку Гадаю» оставил в такси то ли гитару, то ли электроскрипку, и перед самым началом концерта в клубе Wetlands инструмент нашелся — благородный усач-таксист, держа перед собой футляр бережливо, как держат хлеб-соль, доставил его за кулисы, и никто ничего заметил. Кроме Вас, импрессарио на полставки, отблагодарившей бесплатным билетом водилу — украинца в третьем колене и непредвиденного фаната «ДГ». «Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела», — некстати и немузыкально пропел он с акцентом, принимая от Вас контрамарку и самозабвенно целуя в губы. Вы привозили рокеров из СНГ, потрахивались с ними спорадически в метрополии, клеили кого ни попадя в «Русском самоваре», что в мидтауне, а зарабатывали на жизнь юриспруденцией. Серьезно, присовокуплю, зарабатывали. Зачем же эта «Думка» Вам, выросшей здесь и в муззагашнике давно имеющей и Кейт Буш, и Ника Кейва с его дурными семенами, и Лори Андерсон с Лу Ридом, девушка-самоубийца, что ж это творится такое? Не оттуда ли и чертежник-коротконожка, не из тех же в расширительном смысле «Думок», не укрыться от которых ни в лесу, ни в кондоминиуме?.. После второго мартини, однажды в баре напротив Вашего офиса, задолго до двадцати восьми дней и ночей самоналоженного сухого закона, не до конца сознавая всю тотальность зависимости, Вы принялись крыть последними словами корпоративную культуру, успешной частью которой, кстати сказать, сами являлись, потом стали усердно зазывать к себе в Бруклин-Хайтс на приватный видеопоказ кинокомедии «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Идея представилась безумной, столь топорно меня еще не клеили, перспектива близости с едва держащейся на ногах молодой, звучно икающей особой под предлогом просмотра фильма, в первый и в последний раз виденного в дошкольном возрасте с мамой в 64-м, в кинотеатре им. Горького на ул. Советской Армии, — чуть ли не верхом перверзии. Я, натурально, отказался. На Новый год к нам с Санькой Сатсом, последний в Вашей жизни год, Вы прибыли с долбозвоном-коротконожкой уже подшофе и чуть погодя отправились с ним в туалет, по Вашему озорному выражению, припудрить носик, откуда, если б не пожар, возможно, и не вышли бы, покачиваясь на прозрачных каблуках фиолетовых туфель, с выражением сонного недоумения на пунцовом лице при виде сумятицы в прихожей. А удалились с пепелища в колючую беззвездную ночь с Паваротчичем.

      2.

      Сопя и розовея на глазах, друзья представили нового гостя как итальянского оперного певца не без имени, но не устраивать же пыжащемуся путнику допрос с пристрастием, не добиваться от него чистосердечного признания в прихожей при помощи звонкого каскада пощечин, а то и раскаленного рожка для обуви, какие именно он певал арии и где. И хотя внешний облик его и впрямь был благообразно-оперным и отчасти даже несколько итальянским: тонкий, летящий росчерк бровей, хрящевидный нос, плавающий, словно в оливковом масле, взор, а под мокрой колючей шубой, схожей с вагиной менопаузной тираннозаврихи, некое подобие потертого, но все же фрака, — сомнения оставались. А даже если не певец он вовсе, или певец, но не оперный, а, скажем, шансонье и чечеточник — не выдворять же иноземца (акцент-то его был аутентичней некуда!) в новогоднюю ночь на улицу, не лишать человека права на бокал «Вдовы Клико» и порцию «черри-вареников». Востроглазая и курчавая скульптор Джуди Голперн в бордовых чулках, усеянных млечными путями разновеликих дыр, жмурясь в предощущении гастрономического экстаза, шумно втягивала носом приторный пар, клубящийся над кастрюлей, одновременно порываясь спрессовать эти шесть слогов славянской диковинки до строчки из песни «Очи черные», которую знала с младых ногтей от голосистой бабки-пинчанки. Ибо именно так, cherry vareniki, Санька Сатс окрестил вареники с вишней, которые я регулярно закупал у недавно прибывших в страну друзей родителей. Подобием танцующего мучнисто-белый танец Шивы — Шивы не разрушителя, но созидателя и кулинара, друзья родителей лепили их в четыре неутомимые руки и поставляли в русские магазины окрест. К вареникам в двух пластмассовых баночках прилагался вязкий вишневый сироп и сметана повышенной жирности. Американцы от наших с Санькой (он был моим руммейтом) cherry vareniki parties приходили в необычайный восторг, замешанный в равной пропорции на шоке от сахарно-углеводной передозировки и постперестроечной тяге ко всему русскому. Дело было в тот холодный осенне-зимний сезон без любви, когда я тайком от лендлорда-юриста, чей офис располагался на первом этаже здания, снимал у сухопарого экс-партнера отца квартиру на 50-й стрит в Манхаттене, рядом со знаменитым французским рестораном Lutèce, потом перетащил к себе Саньку, обретавшегося среди разношерстных художников и киношников в районе Park Slope, но закупался все же на Брайтоне, откуда возвращался навьюченный пластиковыми пакетами с овощами, фруктами, замороженными пельменями и варениками с картошкой и вишней — продуктом кипучей активности старинных друзей родителей. У кащеевидного квартиросдателя была репутация ходока и бонвивана; на исходе разухабистых 70-х он подвизался менеджером в третьеразрядной дискотеке на Таймс-сквер — оттуда и поползло по русскому Нью-Йорку его либидозное реноме, изо всех сил поддерживаемое им самим, особенно ревностно после развода с женой — преподавательницей музыки из г. Черновцы, отнявшей у него пятилетнюю дочку, мебель, полное собрание сочинений Генриха и Томаса Манна и оставившей на бобах. Буквально на бобах: диета бонвивана состояла из консервированного фасолевого супа «Кэмбелл» и бубликов с куриным паштетом, которые он регулярно приносил домой еще теплыми из булочной на углу 50-й и 2-й. С кем бы из знакомых женщин я ни приходил к экс-бонвивану в гости, дабы обсудить детали предстоящего полулегального переезда — юридического права пересдавать квартиру он не имел, — жуир Жора на прощанье подмигивал мне, хватал за локоть двумя железными пальцами и принимался нашептывать инструкции, как, на его взгляд, я должен был обойтись с той или иной моей спутницей. Приятельницы русским не владели, и ловелас Джордж, строго говоря, на заговорщицкий шепот мог не переходить, но тем не менее, переходил и шептал, всегда шептал, брезгливо шевеля пухлыми влажными губами, касаясь ими моей ушной раковины и усугубляя неловкость и негигиеничность момента. Вопреки моим намереньям высвободить локоть, увлечь приятельницу к лифту и выпалить: «Доскорогожора!» — он ухитрялся выдать полный комплект необязательных и не отличавшихся разнообразием советов. И все же отдадим запоздалую дань его прозорливости: со спутницами, большей частью замужними, меня и вправду связывали сугубо платонические отношения. Поэтому на Жорино мажорное: «ебать ее надо, Паша, ставить раком и ебать в срочном порядке, пока не истек срок годности в промежности» — возразить мне, по сути, было нечего, кроме: «Да замужем она», — как правило, вызывавшем его насмешливое: «Муж не стенка — подвинется и еще большое человеческое спасибо за содействие выразит».

      Стоит ли задумываться над еще одной манхаттенской иронией: жить по соседству с прославленным рестораном, в нескольких кварталах от фешенебельного Саттон-плейс, где окаменевшие Горгоны в земноводных дредах и с волевыми подбородками глазели с фронтонов зданий на холеных дам, семенящих за микромопсами на поводках из крокодильей кожи от Hermès, и при этом считать каждую программистскую копейку, затраченную на еду и одежду? Не стоит, наверное: одно бесполезное расстройство от этих невеселых мыслей. Не о жратве и шмотках, разумеется, речь — но о жизни, которая, казалось бы, — вот она рядом, а не ухватишь ее».

Заказать книгу «За тебя, малыш» можно здесь:

https://www.lulu.com/fr/shop/%D0%BF%D0%B0%D0%B2%D0%B5%D0%BB-%D0%BB%D0%B5%D0%BC%D0%B1%D0%B5%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9/%D0%B7%D0%B0-%D1%82%D0%B5%D0%B1%D1%8F-%D0%BC%D0%B0%D0%BB%D1%8B%D1%88/ebook/product-1jqg52yv.html?page=1&pageSize=4