Читать в формате pdf

К КИПЛИНГУ

Север есть север, а юг — это юг,

и вместе им не сойтись.

Налей по третьей, случайный друг,

давай говорить за жизнь.

Анталья —тлен, да и Сочи — тлен,

какой это, к чёрту, юг?

Ведь ты джентльмен и я джентльмен,

что нам до чужих фелюг?

Послушай же, юг — это не курорт,

не красочный Зурбаган.

Смотри на зюйд и забудь про норд,

по курсу Аргун и Баграм.

По курсу Алеппо и Сомали,

Нигерия и Пенджаб.

Юг жёсток, коварен и темнолик...

Опять ты про этих баб.

Ты им Беранже, а они в парандже,

и толку? Да ну их на.

У нас с тобой здесь другой сюжет:

война и чья-то вина.

Мы белые люди — они черны,

а лучше сказать, темны.

И кто здесь исчадия Сатаны —

студенты иль чабаны?

Но мы идём огнём и мечом,

они нам в ответ джихад.

И между врачом или басмачом

нет разницы, в общем, брат.

Такой вот север, такой вот юг,

такая вот херота...

Ты что молчишь, будто мамелюк?

Давай ещё по полста.

Свой север без боя сдавать врагу

нельзя. А на юге жара...

Тебя как зовут-то? Ахмед? Угу.

Ну ладно, пойду. Пора.

БУМАЖКА

Подвернулся тут Шпаликов —

я и залип.

Утонченность ошпарила

переулков и лип,

взмахов крыльев художников,

бедных вполне,

забытья осторожного

в горькой вине.

И вино было горькое,

и дорога одна

да всё дальше под горку,

да до самого дна.

Простота в изложении,

невысокий мотив —

это в стихо творении

повод для инвектив.

Наплевать. Гена Шпаликов,

я бы выпил с тобой:

за конечность всех шкаликов,

ставших общей судьбой,

за кольцо за Садовое,

да за брошенных псов.

Жаль, что время кленовое

не даёт адресов,

как колода краплёная.

Да и кто я таков?..

На бумажку солёную

с носа капает кровь.

***

Умножение вычитанием:

там — ушедшие, здесь — оставленные.

И пустеет среда обитания

без минувших и новопреставленных.

Жил себе человек — и нету,

он теперь в другом измерении.

Кто-то в рай заполняет анкету,

кто-то вычеркнул силу трения,

от которой дымились угли

споров, ссор, разочарований.

Это в фильмах снимают дубли.

Здесь - единственное расставание.

И молись не молись за ушедших,

им уже до тебя не дела.

Им, хорошим, слегка сумасшедшим,

удалось шагнуть за пределы

прошлой силы твоей притяжения.

Вот и бродит в тебе бессилие:

без прощания, без прощения.

сором из дому невыносимое.

А во снах они вновь не скучные.

Подмигнут: "Как ты там, простейшее?" —

"Сами вы", - огрызнусь натужно...

Их всё больше, тебя всё меньше.

И ВООБЩЕ, ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

По Е.А.Евтушенко

Нет, Галилей был, конечно, прагматиком

гордо сказав, что Земля таки вертится

после. Постфактум науки фанатика:

хочется верить, да только не верится.

Есть что-то мелкое в смелых открытиях —

сделанных, преданных, вновь утверждённых.

С вечера пива бутылка открытая

утром теряется средь охлаждённых,

стойких, под пробкой, слегка запотевших,

ждавших упорно момента и точности.

Пиво вчерашнее — для потерпевших:

тот же продукт, но с печатью порочности.

Пиво с утра — это... Ладно, проехали.

Мы ж о другом, о случайных предательствах,

ставших для многих стандартными вехами:

"Дети, старик, и вообще, обстоятельства.

Нет, ты пойми, я найду обязательно

время и случай исправить постыдное.

Веришь?" Конечно. Я столь же старательно

ставил вчера себе бактерицидное,

ровно такое же, совестеглодное,

чтоб никогда не вестись на прогиб судьбы,

после не мучась её производными...

Эх, Галилей, нам с тобою по пиву бы.

***

Облака. Может быть, в Абакан?

Может быть, в невесомое тёплое детство,

в потерявшее зрелость наследство

или проще - в стакан?

Ветерок и чудесное лето.

Тополя в невесомости пыли асфальта,

их корням не достигнуть базальта:

это просто анкета.

Перестань. И по жизни отстань, -

да не Галич, а сам по себе от себя же,

и от лета в приличном пейзаже.

Не стихи, а гортань.

Наплевать. Всё равно это есть

или было. Как страшная месть.

ПОБЕДА

Среди берёзок средней полосы,

где хорошо и весело стреляться,

сидели мы, всего числом двенадцать,

и теребили сивые усы.

Нас было мало, старых мужиков,

видавших и Старшинова, и Вяльбе.

На ветке хмурый и замёрзший зяблик

молчал. Вспорхнул — и был таков.

Звенел на речке стылый чистый лёд,

как Волга у подножья Сталинграда.

В Корее шла к концу Олимпиада,

где нашим перекрыли кислород.

Мы, докурив, взглянули на восток —

там битва шла за Родину в хоккее.

Семён сказал: "Пора бы жечь Икею."

Степан сказал: "Охолони, браток.

Не швед нам нынче враг". Синел сугроб.

Губерниев кричал, как в том гестапо.

И немчура протягивала лапы

к воротам Кошечкина, мать их в душу ёб.

Но не подвёл пхёнчханско-русский бог,

мы победили подлого германца.

Да в общем, всех проклятых басурманцев,

чей мир спортивный жалок и убог.

Мы спели гимн, обнявшись и кляня

попутно МОК и Родченкова-суку.

С Олимпиадой кончилась и мука,

что флаг наш не пустили в ебеня

корейские. Хоть Ана, правда, жаль...

У "фордов" зафурыкали моторы.

Назад неслись российские просторы,

и ждал уже футбольный мундиаль.

ЛИРИЧЕСКОЕ

Скоро апрель и фотоны шкодливые

палят чернеющий наст.

Скользкие лужи везут боязливо

утром по улицам нас,

переживших зиму. Проседание

снега и зимних надежд

лишь уточняет закон мироздания

смены сезонных одежд.

Тёплые шубы готовятся к вешалкам,

что в гардеробе-тюрьме.

В доме повешенных, в доме повешенных

не говорят о зиме.

Скоро тепло. На свободу отпущены

куртки и просто мечты,

в голову ранее недопущенные

в силу своей простоты.

Хочется верить в весеннее, яркое,

в новый судьбы поворот.

Грезятся "бентли", свобода, мадьярки...

Хуй тебе. Завтра пройдёт.

СОНЕТИК №2

Тот день был весь невероятно шумным,

трамвай звенел, Фомич бросал гранаты.

И девушки, как старые солдаты,

бычки швыряли на пол некультурно.

Кричали галки, зинки, петухи,

и кот орал печально муэдзином,

мычала бессловесная скотина,

взяв на себя расплату за грехи

мои и прочих разных чудаков.

И истопталась пара башмаков,

и волкодавом лег на плечи век...

Но тут опять пришел казак Пьянков -

и гости, взвизгнув, ринулись в альков,

где саблей рубит мебель человек.

ПАМЯТИ ЮРКИ ШМИДТБЕРГЕРА

Зачистить место за собой,

оставить память.

Когда труба даёт отбой —

и не исправить.

Когда совсем уже близки

небес пределы,

и жизнь, зажатую в тиски,

не переделать.

Подряд из книжки номерной

набрать знакомых:

"Привет, а помнишь, той весной

сидели дома

и вдруг сорвались резко в лес...

Ага, отлично...

Нет, просто так. Скучаю, бес...

Да, на больничном...

Давай, конечно... Сам ты конь...

Пока, до встречи".

И знать, что впереди огонь,

но время лечит.

Напомнить парочку про всех

смешных историй.

Остаться тёплым насовсем —

и в крематорий.

АЛИСЕ ШЕР (Бессаме мучо)

"Где я, к херам? Это снова Германия?

Или опять занесло меня, блять,

в Люксембургский ваш сад?" —

"Нет, — отвечает де Сад. —

Это утречко раннее.

Слышишь, с платформы галдят,

что опять Ленинград".

ФАМИЛЬНОЕ

Писал Проханов бы про ханов —

глядишь, и был бы он вполне

вменяемым: хоть в жопу пьяным,

хоть голым в плясках при Луне.

Художник Глазунов глазами

когда б смотрел на этот мир,

то Сталина под образами

не чтил. А просто б пил кефир.

Безрукову, возможно, Шивой

хотелось стать. Не суждено.

Но он и так лицом красиво

играл Высоцкого в кино.

А если пел бы Басков басом,

то даже я бы не назвал

его, простите, баритоном

и может руку б подавал.

Снимал бы Звягинцев про звяги —

всяк за него б поднял стакан.

Ведь звяги при чинах и шпаге,

и звягой был Левиафан.

А если был бы я поэтом,

то первым плюнул мне в лицо,

припомнил бы и то, и это,

и обозвал бы подлецом.

***

Этот час уже недалёк —

окончательный и последний.

Как легко быть двадцатилетним.

Как непросто тушить фитилёк.

Догорающая свеча:

света мало, копоти много.

Впереди в ухабах дорога,

позади чистый звук трубача.

Отыграла побудку медь,

отзвенело эхо валторны,

и тревожный звук непокорный

удаляет земную твердь

потихонечку, без суеты

от души, уходящей наружу.

Я покой её не нарушу,

путь проводят душу альты...

Но ещё бубнит барабан

и тарелки блямцают звонко.

И доносится смех ребёнка,

и так пуст поминальный стакан.

Догорай фитилёк, догорай.

Доиграй, доиграй оркестрик

эту ноту прощальной песни.

И по новой её сыграй.

ОТХОДНАЯ

Остающимся — удачи,

урожая чтоб на даче.

Пусть никто из вас не плачет

по ушедшему по мне.

Пусть хорошие погоды,

человеки, пароходы,

пиво, раки, культпоходы

будут ладными вполне.

Время, свистнув, пролетело,

и перроном опустелым

в невозвратные пределы

убегают наши дни.

Только рельсы, только шпалы,

только поезд запоздалый,

что везёт куда попало

(рифма просится "хуйни").

Ну и ладно, ну и хватит.

Скатертью дорога катит,

проводник в смешном халате

предлагает поздний чай.

Галки за окном вагона,

машинист с лицом Харона,

марш какой-то похоронный...

Все нормально. Не скучай.

ПЕСЕНКА №1

Ты проснёшься на рассвете

мордой в жёваной газете,

где бычки и сухари.

Как ужасен этот мир. Не смотри.

Но помаду ототри.

Ты не можешь не заметить

как в окно плюётся ветер.

Дождь. И все дрожит внутри.

Как желтеют фонари — не смотри.

Три разбитых, сука, рюмки. Ровно три.

Ты залезешь в холодильник,

с верою в скотомогильник,

что едою одарит.

Там вчерашний холодец. Блять, пиздец.

И ещё картошка фри.

Ты вдруг вспомнишь: было пиво.

Утро стать могло б красивым...

Хрен, допили колдыри,

говори - не говори. Упыри.

Съездить, что ли, в Солсбери?

СОНЕТИК №3

Не хватит никакого лексикона,

чтоб передать оттенок синевы

над первым снегом, где дорожек швы

протоптаны глухим негромким стоном

потерянной невинности листа,

который лёг на землю чистой белой

поверхностью без текста и пробелов

и с чёткостью последнего бинта,

намотанного кем-то на конечность,

которая зовётся бесконечность

желания любить, грубить, убить,

а на бинте том красною строкою,

как пятна крови, буквы беспокоят,

чтобы себя былого оскорбить.

СОНЕТИК №4

Вы кончились, остался только след,

по линии пунктира уходящий

за горизонт. И вот совсем пропащий

сижу завёрнутый в большой шотландский плед.

Спиздел, как лось: Шотландия и я

ни в чём таком вообще несовместимы.

Да вы заедьте в наши палестины -

тут Бёрнсом и не пахнет нихуя.

А пахнет здесь еловою доской,

обычной среднерусскою тоской,

замешанной на дыме сигарет.

Трёхдневный не кончается запой,

и долбит мозг невнятною строкой:

"Ожог сквозь память, как глухой секрет".

ЗИГЗАГ

Занавескою тумана

укрывают речку горы.

Я уже приеду скоро —

без обмана, без обмана.

Будет солнечное утро,

пряный запах жёлтых листьев.

И синица тонко свистнет,

с северов вернувшись мудро.

Будет осень, будет славно,

будет лёд хрустеть по лужам.

Время нас с тобой закружит

самым главным, самым главным,

самым главным из итогов

предстоящего финала.

Позади ничтожно мало,

впереди безмерно много.

Важно лишь одно — сегодня.

Точка встречи биографий.

Материал для эпитафий

под усмешкою господней.

Всё конечно, даже рельсы

в отвороте тупиковом.

Мне цена один целковый,

сколь верёвочка не вейся.

Так сложилась цепь событий:

камень, ножницы, бумага,

неожиданность зигзага.

Еду дальше. Извините.

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Охуительную пьесу

сочиняет драматург.

В ней герой ленив и весел,

если не трагичен вдруг.

Героиня — сука, стерва,

сериальная звезда,

явно свежести не первой,

и тупейшая. Вот да...

Драматург взглянул в окошко,

длинный присмолил бычок,

вдумчиво погладил кошку,

но рассеянность пресёк...

Значит, так. Она, паскуда,

вдруг ввязалась в диалог

главного героя с другом...

Побелить бы потолок

и обои переклеить...

Блядь, давай уже, твори!..

В общем, действие в аллее

происходит. Дрожь внутри

дворника сейчас пронзает.

Дворник — важный персонаж.

Он случайно много знает,

с Лёхи списанный типаж...

Лёха должен мне семь тысяч

вот уже четвёртый год.

Дворника бы надо высечь

на конюшне... Блядский рот,

какого хуя? Наше время, все дела.

В третьем акте от доцента

вон студентка родила...

Лучше, сука, на проценты

дворника поставить... Но

слишком много персонажей

в пьесе — пошлое говно.

Нахуй лишние пассажи:

рэкетиры — прошлый век.

Ладно. Пусть страдает дворник,

он несчастный человек,

и монархии поборник.

Хуй с ним. Лучше у героя

пусть случится монолог:

"Мы прекрасный мир построим.

Я безумно одинок..."

Так-так-так. Вернулась муза.

"Я люблю тебя, Сергей!

Но мне больно быть обузой..."

Дворник? Дворник будет гей.

КИРИЛЛ ФОКИН (ПЕСЕНКА №2)

В отдалённом совхозе "Победа"

жил потрёпаннный Фокин Кирилл.

Он в редакцию ездил к обеду,

он в районной газете служил.

После бани писал репортажи

о надоях и о полыньях.

В общем, был из обычных типажей

в наших тихих, простых ебенях.

Но однажды суровый редактор

приказал ему ехать в Москву.

Дал до станции старенький трактор,

и вопрос написал божеству —

ну, тому, что ответить готово

на любой с закавыкой вопрос

журналистов, чьё звонкое слово

повышает в стране опорос.

Так и так, мол: "Правитель родимый,

шлём привет из Больших Синяков.

Урожай из пшеницы озимой

мы отправили в город Тамбов.

Рапортуем. И как там ваш котик?"

Слово в слово велел передать...

И отъехал от станции Фокин,

и уже вон столицу видать.

И уже в зале для конференций

утолкался на стуле Кирилл.

Нездоровую, блядь, конкуренцию

у коллег на лице уловил.

Все с плакатами, сука, цветными

и у каждого есть диктофон.

И охранники, ликом смурные,

и усатый какой-то гондон

на трибуне командует прессой...

И пошёл за вопросом вопрос,

потянулась унылая пьеса,

там где главный герой Дед Мороз.

Фокин руку поднял неумело

и мгновенно он был поражён

острым взглядом усатого, смелым,

словно финским точёным ножом.

И поплыли невнятные лица,

и поплыл пред лицом микрофон:

"Значит эта, мы будем молиться,

за здоровый у котика сон.

Ну, у вашего". Аплодисменты.

Всё в тумане. Дорога домой.

Сени. Печь. Светлый лик президента.

Самогон. И верёвка тесьмой...

Спохватились о Фокине в среду,

из петли вынимали вразброд.

И лежал тихо под табуретом

журналистский с вопросом блокнот.