Михаил ЛЕБЕДЕВ
Михаил ЛЕБЕДЕВ "Кирилл и Егорий"

Михаил ЛЕБЕДЕВ "Кирилл и Егорий"

147

Стишки разных лет - 4

147
 
Обсуждения
Объявления
Авторы Мероприятия
Автор и комментаторы публикации (1)
Фотоальбомы
Просмотреть все альбомы (1)
Комментарии Текст публикации
  • Михаил ЛЕБЕДЕВ

    СТРАХ
    Душа в потёмках, взаперти. Душе тоскливо.
    Снаружи ночь, снаружи стон и страшный шёпот
    о том, что месть сама идёт как справедливость.
    И топот сапогов смазных, угрюмый топот.

    Под занавеской в темноте огни за речкой
    сомкнулись в ряд, на топорах бликует пламя:
    «За что распяли вы Христа, гниль человечья?».
    И семь свечей, как семь грехов пред зеркалами.

    А я был Мойша, мне шесть лет, мне завтра в хедер.
    Но мама тянет от окна в провал подвала.
    Ах, почему же я не рыжий Хартман Петер,
    отец которого у нас гостил, бывало?

    Вот и подарок от него — букварь на русском:
    вот аз, вот буки, веди — всё понятно.
    В подвале холодно, темно на досках узких
    и запах здесь всегдашний сыромятный...

    А я был Мишка, в картузе, папаша шорник. .
    Осьмнадцать мне исполнилось в апреле.
    Вчера был понедельник, нонче вторник.
    Казённую мы пили всю неделю.

    А как не пить в распутицу и слякоть?
    Кто виноват в том, что Христос забыл Россию?
    Глоток на посошок, буханки мякоть
    в карман. Стакан. И бабы, ишь, заголосили.

    Там за мостом чужие. Взять хоть Ари,
    или Ицхака взять, а хоть бы Хирша...
    «Ты это, слышь-ка чо, возьми вот, паря, -
    тебя на то благославит всевышний».

    Рука на топорище, поп с распятием
    и Фрол-сосед, ощерившись, хохочет:
    «Покажем непорочное зачатие
    Рахельке». Перегар накрыл полночи...

    Мне страшно на мосту перед местечком.
    Мне страшно в темноте сырой подвала.
    Я - Мишка, сын Никиты Поперечного.
    Я - Мойша, сын Захарии Сегала...

    Мне не избыть проклятье чёрной сотни,
    мне не забыть Давида звёзд наддверных.
    Но вечный ветер воет в подворотне:
    «Умные нам не надобны. Надобны верные».

    СЕРОЕ
    За окном апрель двадцать первого
    года, града, где пахнет серою.
    Обстоятельства, в целом, нервные,
    времена, скорей, грязно-серые.

    Не свинцовые, не кровавые —
    просто цвета асфальта пыльного,
    хоть гремят в окно песни бравые,
    песни бравые, молодильные.

    Песни бравые, речи правые,
    удаль бойкая, молодецкая:
    то восторг родною державою,
    то поход во степи донецкие.

    Только медный звук боевой трубы
    вязнет в тусклой вате безвременья.
    Порубить дубы нам бы на гробы,
    белый свет накрыть мрачной теменью...

    И дышать совсем мне не хочется
    этим снулым, протухшим воздухом.
    Ничего никогда здесь не кончится,
    и не будет ни сна и ни отдыха,

    ни прощения, ни забвения,
    ни надежды на воздаяние,
    ни хорошего настроения,
    ни последнего покаяния.

    Рожки сломаны конъюнктурою
    или, скажем так, атмосферою.
    Ножки вычеркнуты цензурою.
    Козлик серенький. Волки серые.

    МАША И ЛИФТИК
    Тра-та-та, тра-та-та,
    вышла Маша из лифта.
    Лифт уехал далеко,
    Маша дышит глубоко.
    Из груди рыдания:
    «Лифтик, до свидания!
    Ты летишь сейчас туда,
    где не ходят поезда,
    не летят ракеты,
    милый, милый, где ты?
    Возвращайся, буду ждать
    даже через месяц,
    пусть лифтёры на меня
    всех собак повесят —
    всё равно я буду здесь
    тихо жать на кнопку,
    буду пить здесь, буду есть,
    буду морщить жопку
    на ступенях ледяных,
    лишь бы ты вернулся,
    избежал врагов лихих,
    к небу прикоснулся.
    Я ль тебе не хороша?
    Лифтик, тут всё наше…»
    Сигареты, что смешат,
    подвернулись Маше.

    ***
    Небо хмурое, тучи серые,
    ветер северный, неумеренный.
    Голова моя облыселая,
    рот, тремя зубами ощеренный.

    По такой погоде повеситься
    или чаю попить, по Чехову.
    В голове моей околесица
    прописалась не без успеха ведь.

    Май на улице, градус низменный,
    как желания и возможности.
    Голова — пустышка капризная,
    в голове остатки тревожности.

    Да и как нам с ней не тревожиться,
    как погоде не соответствовать?
    Голове палач корчит рожицы,
    сбоку плаха лежит, соседствует.

    У ЛОГОПЕДА
    Гимнастёлку мама подалила мне.
    Буду самым главным на большой войне.
    А ещё пилотку, танк и сапоги —
    пусть меня боятся Лодины влаги.

    Папа мне плицепит свой гвалдейский бант:
    и отклоет сталый бабушкин селвант.
    Вынет из колобки олден и медаль —
    деда Ваня помел, дедушке не жаль.

    Сколо День Победы, папа говолит, —
    слазу как излечит он свой ладикулит.
    Мы пойдём на площадь посмотлеть палад:
    мама, папа, баба и мой младший блат.

    Там плойдут солдаты с автоматами,
    впеледи знамёна над комбатами.
    Свелху самолёты, истлебители.
    Потому что лусские — победители.

    Завтла в детский садик я пойду опять,
    с Юлею Евгеньевной будем лисовать.
    Налисую танк и пусть стлеляет он
    синими сналядами в голод Вашингтон.

    ФАНТИКИ
    Уходили в былое дни белые,
    проступали из ночи дни чёрные.
    Из говна конфетку не сделали,
    фантики остались никчёмные.
    Яркие, красивые фантики:
    «цель», «свобода», «вера», «дерзание» —
    как нелепый плач по романтике,
    как излишний знак препинания.
    Пустота живёт под обёрткою,
    темнота сжирает фонарики.
    Двойка обернулась пятёркою,
    умников списали в лошарики.
    Там где жили строчки из Бродского,
    хор шансона льётся в предбаннике.
    Окуджавы песни сиротские
    не к лицу державы охранникам.
    Про свободу гимны вчерашние
    позабыты давно, позаброшены,
    как очки роговые домашние,
    как любимые гости непрошенные.
    Под ночной тишиной гладь озёрная,
    у костра бутыль опустелая.
    Борода была раньше чёрною,
    стала борода белою.

    ***
    Лесостепь кругом,
    Млечный путь блестит.
    Там, в краю чужом,
    хариус хвостист.

    Там рельеф другой,
    там приют горам.
    Там — проснись и пой,
    здесь — напейся в хлам.

    Выйду на крыльцо,
    гляну на звезду,
    покривлюсь лицом,
    всех пошлю в туман.

    На восток стучит
    поездом Транссиб.
    Жизнь даёт кредит
    (блядь, стереотип).

    В общем, мог и ты
    ехать на восток
    прочь от пустоты
    прямо, а не вбок,

    понимать бичей
    у подножья круч.
    Нашенский ручей,
    там зовётся ключ.

    Но в избе родня
    и восход свинцов.
    Понял бы меня
    Николай Рубцов.

    Мы бы с ним пошли,
    не попомнив зла,
    на восток вдали,
    бросив все дела.

    Но темно окно
    и черна вода.
    Кончилось вино,
    в комнате беда.

    В ОЖИДАНИИ СНЕГА
    Всё пройдёт, и это тоже, знаешь,
    как проходит поезд сквозь тоннель.
    Перебором черно-белых клавиш
    в вальс дождей вплетается метель.

    Белые начнут и проиграют,
    чёрные отпразднуют успех,
    и позёмкой мерной заметая,
    снег поляжет, успокоив всех:

    нервных в вечной ревности влюблённых,
    сумасшедших гениев пера,
    семь майоров неопохмелённых
    и двоих толкателей ядра,

    проигравших на Олимпиаде,
    девять бравых феминисток, пять
    «Евровиденья» лауреатов,
    одного любителя поспать,

    восемнадцать прелюбодеявших,
    двадцать шесть бакинских комиссарш,
    трёх героев — падших, но не павших,
    токарей, устроивших демарш

    на новокузнецком биеналле,
    четверых умеренных хлыстов,
    лоцмана на Беломорканале,
    даже разводителя мостов

    в Питере, сто двадцать пять фанатов
    Дзюбы (просто больше не нашлось),
    некоторых понтиев пилатов,
    и «Юнону», нахрен, и «Авось»,

    депутатов, что на опиатах,
    и рябину, что на коньяке,
    и республиканцев двух из Штатов,
    и талиба в горном кишлаке.

    Снег укроет всех и успокоит,
    жаль, что он немного запоздал...
    Был бы у меня гиперболоид,
    я бы снега этого не ждал.

    НА ПОРОГЕ
    Ты жил в избушке
    своей горбушкой,
    не бил, не лгал,
    не ниспровергал
    и не был даже
    замечен в краже
    чужих сюжетов
    или бюджетов.
    Но тут вдруг кто-то
    из идиотов
    в тебя ткнул пальцем,
    чтоб стали пялиться,
    чтоб растерзали
    в судебном зале,
    в интеллигентах
    признав агентов.
    И набежали
    с вынутым жалом
    полмиллиона
    жаб, скорпионов,
    гиеньих вассалов —
    подлых шакалов.
    И мухи це-це
    на нашем крыльце...

    Стояли звери
    около двери,
    в нас стреляли,
    мы умирали.

    ТАМ, ЗА ГОРИЗОНТОМ
    А если Вселенная эта
    конечна, то что там за ней?
    А вдруг там свиная котлета
    в созвездиях бычьих клешней?

    А может быть толстый Киркоров
    простёрся до чёрных до дыр?
    Он вечен и хрупко-фарфоров
    и друг у него Мойдодыр.

    Нельзя исключать и колено,
    колени загадочны слошь:
    из дыма, из праха, из тлена
    взрастает коленная дрожь

    вибрацией звёзды пронзая...
    Иль вот ещё, мотоциклет.
    Красив он и непознаваем
    в сознании чуждых планет.

    Но есть ли там эти планеты?
    Там, может, сплошной пармезан
    в кружении жгучих брюнетов,
    где каждый четвёртый цыган.

    А если откинуть сомненья
    и всяческий натурализм,
    то сразу прозреешь сопенье
    и плюшевый метаболизм

    как сущности Антивселенной,
    где время течёт сверху вбок.
    Там тоже поэт дерзновенный
    страдает: что есть слово «Бог»?

    КИРИЛЛ И ЕГОРИЙ
    Алфавит не открыт, в деле только слова и эмоции,
    и каноны сказаний понятны пока лишь на слух.
    Немота языка отступает по заданной лоции,
    где всему есть название, даже для мух-цокотух.

    Все предметы пока ещё не наречённые —
    пусть не все, но в значительном их большинстве.
    И тоскуют слова в невозможности быть заключёнными,
    и торопятся буквы открыться в своём волшебстве.

    Но когда стрекоза станет сущностью, а не картинкою,
    перейдёт в категорию басни вдвоём с муравьём,
    то откроется мир той, другою своей половинкою,
    где Швамбранию с Хогвартсом можно увидеть живьём.

    Да, познание букв равносильно зачем-то взрослению,
    впереди бесконечный и строгий из них коридор.
    А пока что противятся азбуке закабалению
    годовалый Кирилл и трёхлетний весёлый Егор.

    НОВОГОДНЕЕ ЕСЕНИНСКОЕ
    Беленький снежок,
    ёлочка пушистая.
    Ах ты, мой дружок,
    сволочь голосистая,
    ты б пошла лыжней,
    поразмялася.
    Может быть, хуйнёй
    не страдалася.
    Ох ты, Новый год,
    сука календарная.
    Пьяный переход
    в январи угарные.
    Ой ты, гой-еси,
    хуеглотина.
    Рыбки иваси
    плещутся в блевотине.
    Режутся ножом
    вены, как салатики.
    Пьём. И ржём, и лжём.
    Зяблики-касатики.
    Но придёт зарёй
    твёрдое похмелие.
    Утренней порой
    соберуся еле я.
    Соберусь, пойду
    в даль светлоебучую.
    Шмаль приобрету
    и пиджак по случаю.
    Разлучусь с хандрой,
    заживут запястия...
    Год двадцать второй
    обещает счастие.

    ***
    Если у вас нету водки,
    то к вам её не завезли.
    Доверившись метеосводке,
    в порт не плывут, в порт не плывут,
    в порт не плывут корабли.
    А хоть ты Брюс Ли.

    Если у вас нету НАТО,
    то вам её и не купить.
    Солдаты у НАТО мордаты:
    им лишь бы нас, им лишь бы нас,
    им лишь бы нас оскопить.
    Суки, етить.

    Если у вас нету дао,
    то вы пустота без дверей,
    без родины, Будды и флага:
    где-то внутри, где-то внутри,
    вы там, похоже, еврей.
    Такой вот ход с козырей.

    Если у вас нету пола,
    то рано писать некролог
    внегендерного протокола.
    Если не пол, если не пол,
    то ты поищи потолок.
    Так-то, милок.

    ***
    Вот и всё, вот рюкзак и собран.
    В дальний путь да в последний раз,
    обходясь без цензурных фраз,
    стяжкой лямки сцеплю на рёбрах.

    Тут бы встать в богатырский рост,
    распрямить молодецки спину.
    Только груза бы вполовину,
    только в помощь бы мне бы трость,

    чтоб колени подраспрямить,
    ну а дальше — вперёд, нах остен...
    Хуй. Какая-нибудь Джейн Остин
    уже крепче тебя, етить.

    Да и то, тут такой багаж
    гордостей и предубеждений,
    войн, скандалов, грехопадений,
    что словами не передашь.

    И не сбросить их из-за плеч,
    нету кнопки перезагрузки.
    Впрочем, греки иль там этруски
    завещали нам: «Некуда бечь».

    Успокойся, прими прозак,
    отстегнись, добреди до стула.
    Жизнь прошлёпала, подмигнула.
    И не встать тебе под рюкзак.

    О КАЧЕСТВЕ СМЕРТИ
    Чтоб сгореть в лесном пожаре
    нужно очень постараться:
    выбрать время, местность, ветер
    и отсутствие преграды
    в виде водного потока
    для стены огня, спешащей
    напрямик к тому вот месту,
    где ты спишь в своей палатке,
    водки выпив столь изрядно,
    что не слышишь, как ломает
    лось кустарник близлежащий,
    убегая от пожара. В общем,
    алкоголь прискорбен
    хоть в тайге, хоть в Тегеране
    по возможности последствий.

    Впрочем, можешь быть ты трезвым
    и вообще, интеллигентным,
    столь далёким от пожаров,
    как Ахматова от Лепса
    или, скажем, от Маккартни.
    И идти под вешним громом,
    напевая Come Together
    в расчудесном настроеньи
    после лекции на тему
    психики членистоногих,
    может в Кембридже, а может
    в Принстоне иль там в Рязани.
    Ну неважно, просто тучи,
    тучи, ветер и свобода,
    дождь, гроза и бесшабашность
    и предощущенье счастья.
    Но пиздык — и прямо в темя
    молния настоебнула,
    прямо вот по беспределу,
    но и хуй кому предъявишь:
    так устроено в природе,
    чтобы, блять, не зазнавались.

    Или вот возьмём цунами,
    там вообще пизда с начёсом,
    если ты живешь, к примеру,
    на цейлонском побережье.
    Или если ты Тотошка
    из Канзаса, где торнадо
    шлындают туда-обратно
    к Гудвину и Урфин Джюсу.
    Или вдруг ты оказался
    без воды в Карибском море
    после кораблекрушенья
    на тридцатый день под солнцем
    где кругом одни акулы...
    Что ты, столько в этом мире
    шансов сгинуть беззаветно,
    по немилости природы,
    без носков и покаянья,
    лишь внезапностью стихии,
    что печально и нелепо,
    и родне необъяснимо,
    будь ты хоть сто раз священник.

    И совсем другое дело
    разработать план в генштабе,
    чтобы стрелками на карте
    взять в кольцо фланг наступленья
    из десятка городишек
    с сотней тысячей людишек,
    разъебошить их из пушек
    и в блокаде заморить.
    А потом поднять над сладким
    трупным запахом победы
    славный стяг своей державы
    и вождю о том донесть,
    чтобы тусклый недомерок
    с воспаленным самомненьем
    мог заснуть в успокоеньи,
    что день прожит был не зря,
    что убитые солдаты,
    что убитые младенцы,
    что убитые надежды
    впишут имя президента
    в исторический сюжет,
    где он весь освободитель,
    победитель, повелитель,
    и духовности ревнитель,
    и хороший семьянин.

    Ну а так-то, что тут спорить,
    и цунами убивает,
    и торнадо, и пожары,
    и сосулька на карнизе,
    и гонконгский, нахуй, грипп
    и укус очковой кобры,
    и маньяк в лесопосадке,
    только это все какая-то
    бессмысленная смерть.

    А не то что за Отчизну.

    ***
    Время скотское, жизнь дурацкая.
    Так уж выпало — всё по Кушнеру.
    Залихватская песнь солдатская
    полирует сегодня уши нам.

    Ох ты времечко окаянное,
    то, которое нам назначено.
    И живём в нём, как деревянные,
    И умрём, как пятак истраченный.

    Что сквозь нас прорастёт, неведомо:
    борщевик скорее, чем лилии.
    За нелепыми фальшь-победами,
    исчезаем пунктирной линией.

    Двойкой в четверти жизнь окончена —
    не исправить, не будет случая.
    И усадьбы дверь заколочена,
    и за Фирсом грядёт беззвучие.

    ПИЛОТ
    Под крылом самолёта порхает
    вертолёт, вертолёт, вертолёт.
    В вертолёте музы'ка играет
    и поёт свою песню пилот

    про бескрайние синие дали,
    про берёзовый ситцевый край.
    (По нему три зенитки стреляли,
    он однажды попал под трамвай,

    пил метиловый спирт с водолазом,
    уползал от медведя в тайге,
    был женат на самбистках два раза
    и в испанском ходил сапоге,

    пил из крана в плацкартном сортире,
    руки мыл в тёплой крови врагов,
    ел свинину в суфийском Кашмире,
    но нигде не терял берегов).

    Ну так вот, в этой песне пилота,
    даже в гимне прекрасной стране,
    пелось нежно-восточное что-то,
    типа, «ах, Шаганэ, Шаганэ».

    Или Лейла, а может Маруся,
    иль какой, прости господи, Стас,
    ну, неважно. Там пелось: «Вернуся,
    и поедем с тобой на Кавказ,

    на Байкал мы с тобою поедем,
    а захочешь — и в Биробиджан.
    Будем вместе исследовать йети,
    или даже, поверь, вологжан.

    Всё в руках наших юных и дерзких...».
    Но наушник взрычал невпопад:
    «Ноль-седьмой, заебал своей песней.
    Продолжай патрулировать МКАД».

    ПОД НАСТРОЕНИЕ
    Опять сентябрь, скончалось лето,
    и тучи тянутся на юга.
    И моя песенка будет спета,
    и за дождями придут снега.
    И перелётной последней птицей
    трилистник клёна падёт на пруд.
    Я вам не буду ночами сниться,
    вернее, сам не сочту за труд.
    Дышите ровно и спите крепко,
    не стоит прошлое странных снов,
    где небо в клетку и время в клетку,
    как яркий маркер первооснов
    текущей жизни. Неважно, впрочем.
    Таков сценарий, таков финал.
    Ты просишь милости: «Авва, Отче!» —
    радар не считывает сигнал.
    Исполнен иск от судьбы-истицы —
    стереть истекшую жизнь в золу...
    Я вам не стану ночами сниться.
    Я буду тихо сидеть в углу.

    ***
    Никого не будет в доме,
    кроме спившихся ежей
    из Республики из Коми.
    И немножко латышей.

    ***
    Театр уж полон, ложи блещут,
    забит духовностью партер.

    КЛЁН
    Гонит осень вдаль журавлей косяк,
    так уж вышла жизнь, наперекосяк,
    на перекостях, на дурной золе...
    Кончился бензин, датчик на нуле.

    С полным баком сил выходил на старт,
    и восторг душил, и дурил азарт,
    и надежд звенел чистый вечный зов,
    жизнь несла вперёд, да без тормозов.

    Где случился сбой? Не узнать теперь.
    Может, не открыл правильную дверь
    или зря обнёс берегом порог.
    Кто-то сделать смог, ну а ты не смог.

    Ждал ли соловья — кружит вороньё,
    песен ли хотел — стоны да вытьё
    слышатся окрест. Дом твой озверел,
    из него идёт чёрный артобстрел.

    Мёртвою водой рюмка с горкою,
    мне б её накрыть хлебной коркою,
    помянуть себя давнею страной,
    там, где клён шумел над речной волной.

    ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ
    Мороз и солнце, день чудесный.
    Мон шер, ты помнишь: в Поднебесной
    мы были ханьцы, а не русь...
    Но я отныне не боюсь
    признаться, что все были правы —
    Кун-цзы и Лао-цзы, и Мао:
    когда поёт под сердцем грусть,
    ты вспомни хруст снегов державы
    с Маньчжурии до Ямантау,
    и хуй с ним, с дао. Ну и пусть
    поёт в наушник Розенбаум.
    Ни хао, браза мой, ни хао:
    ты ныне русь - не плачь же, право.
    Тебя стыдить я не берусь.
    Здесь Скандинавия направо...
    Пойду-ка я, чувак, напьюсь.

    ПОДРАЖАНИЕ ВСЕМ
    — Мне страшно, милый. Век надменный 
    глядит сквозь нас, мы словно тени.  
    — Не тени, милая, а трупы.  
    Мы тонем, заживо сгнивая,  
    в безвременье унылых лет. 
     
    — Как больно, милый мой, как странно 
    остаться вдруг без кислорода  
    среди счастливого народа.  
    Ты не находишь? — Я? Нисколько. 
    Другого нам народа нет. 
     
    — Но отчего? — Так мы ж иные, 
    мы тени, верно ты сказала, 
    мы сновидения былого,  
    того, что даже в снах являться 
    народу здесь запрещено. 
     
    — Мой бедный Юрик, так напрасно, 
    никчемно, гибельно, ужасно 
    заканчивать свой бренный путь. 
    — Да, дорогая, трудно спорить, 
    финал - прескверное говно 
     
    у этой пьесы захудалой. 
    — Так, может быть, начать сначала? 
    Поправить сцены, диалоги, 
    переписать теченье драмы
    и измененья закрепить? 
     
    — Нет, шансов нет уже, родная, 
    из рая мы дошли до края 
    конечной бездны. Нам осталось 
    познать конечную усталость. 
    И умирая, дальше жить. 
     
     
     


  • Категория
    Книги
  • Создана
    Пятница, 23 февраля 2024
  • Автор(ы) публикации
    Михаил Лебедев